Владимир Мамута - Легенда о крыльях. Повесть

– Да, я такие хатки не застал… только на картинках видел, – согласился Николай, – наверное, романтично. Пастораль. Но жалеть особо нечего, на самом-то деле. Одно дело – на экскурсию сходить, а другое – каждый год мазать, поправлять, печь эту грёбаную топить и дожидаться, когда от уголька какого сгорит вся эта красота к чёртовой матери… Кержинку и правда жалко – не пережила укрупнений… Живописное место. Мы туда на пруд, что внизу, под кладбищем, с пацанами бегали – карасей дёргать. Комаров там, правда! Тоже до сих пор помню. Да… Так мы – про отличие ?

– Так и я про него…

– Не уловил…

– Дом, который я знаю – с потолком и прочей роскошью, вроде пола из досок – бабушке моей после войны колхоз поставил. Он и сейчас пока стоит. Подразвалился правда, за сорок-то лет… Там теперь летом чья-то чужая бабушка гостит, а зимой дом пустует… Но не суть. Так я думаю, что этот дом вместо вот такой же хатки поставлен был, и в ней они втроем – с мамой и тётей Клавой, до войны и жили.

– Так их же три сестры было? – удивился Николай.

– Люба до войны замуж вышла.

– А… Понятно. Так – и?..

– Да… Ну вот, жили они втроём – в комнате в стиле шалаша – правда с большой печкой, на которой можно спать… Лампочка Ильича на потолочной балке, как у тёти Наташи, если и висела, то светила часа два после захода солнца, а потом гасла в силу дефицита солярки, а так – лампа керосиновая, у которой Шура тетрадки и проверяла, а Клава учебники листала… И скажите теперь, особенно с учётом вашего замечания о том, что жалеть особо нечего ну и так далее… Вы можете представить свою жизнь в таком вот доме, без интернета… и дальше, по нисходящей – без телевизора, без радио, без телефона, газет… Хотя, наверное, при школе или клубе какая-то библиотека была, а у правления – стенд с газетой… Лектор из района раз в месяц приедет, расскажет, что в мире делается, парторг разъяснит – у них же в правлении телефонная связь с районом… Вам легче представить, чем многим прочим согражданам – ваша бабушка, наверное, так же жила и что-то рассказывала. Так представляете, а?

Николай, похоже, был озадачен, пребывал в недоумении, впал в ступор и потому отделался несколькими эмоциональными оценками, приправленными междометиями.

– Эка вы… напористо! Ну… представить-то всё можно… Можно ли выжить, что ли, упав… так сказать… с вершин цивилизации?

– Ну… Упав, или поднявшись… Куда идём – это отдельно.

– Так даже… Вы против прогресса?

Я решил не прикидываться городским сумасшедшим ради минуты славы.

– Боже упаси… Скорее, против прогресса ради прогресса… и любой ценой.

– Ну, слава Богу, – развеселился Николай, – а то я уже подумал, что по ночам вы ломаете ткацкие станки и метаете пращой камни в передатчики на сотовых вышках.

– Не, теперь принято просто в фольгу заворачиваться. Но я – только по пятницам, когда выпью.

Мы неожиданно дружно рассмеялись, сбросив напряжение, которое обычно рождает полемика.

– По половинке?

– Пожалуй…

Я решил, что полемические приёмы в этом общении и вправду – лишнее.

– Я, на самом деле, имел в виду способ их жизни, который совсем не совпадает… с тем… как мы живём. Вот Шура с матерью и сестрой вот так вот жили… На земляном полу, если образно. И односельчане их – так же. И не могли они не ощущать себя частью земли, из которой они выросли, как морковка на их грядке, вишня в их саду или какой-нибудь репейник на обочине. Они – все вместе, народ. Для них, как в эпосе, их земля и вправду матерью была… Мать нормальные люди защищают. А для нас, нынешних, она – что? Место прописки? Территория? Источник ресурсов? Страшновато, если для большинства уже.

Николай помолчал задумчиво, глядя куда-то поверх голов совсем раскрасневшихся дам, сидевших слева наискосок и продолжавших напряжённо и громко шептаться, и не торопясь проговорил:

– Ну, насчет земляного пола и морковки не знаю… Только человек – это же общественное животное, и поэтому думаю, что газета на стенде у правления, техникум в Острожске… О чём ещё вы там говорили, кроме хаты… Это важнее. Для человека важно, в какой информации он варится, потому что ежели человеческой информации для него нет – то он… Маугли. Так что… Историю хотите?

Я не возражал.

– Учиться я приехал в самый раз на излёте Союза. Три года ему оставалось, о чем, как вы помните конечно, никто тогда и не думал, а мне тогда… постойте, да… и восемнадцать не исполнилось, я вообще, как теперь понимаю, ни о чём тогда не думал, а всё больше рефлексировал и страдал от прыщиков. Перестройка в разгаре, Михал Сергеич по телевизору про новое м ы шление режет… А мне что, я из колхоза… с направлением на руках от райкома комсомола – мол, активный участник, и даже лауреат межрайонных конкурсов, с той самой «Рябинушкой»… Ну, комсомол тогда ещё уважали, поэтому экзамены кое-как, по рабоче-крестьянски, я сдал и заселился в общежитие. Понятно, осенью на картошку… Днём на грядках, а вечером костёр, самогоночка, и достаточно желающих продемонстрировать индивидуальность свою творческую. Я-то, конечно, со своими плясовыми «…Я по жёрдочке шла…», не высовывался…

– Виолончелисты тоже молчали? – усмехнулся я.

– Отчего же. Но не о том… В первый же вечер, у костра я эту пару и увидел – красивый такой, рослый чернявый парень, в меру лохматый, и девчонка… Они тогда уже на третьем курсе были. Как оказалось – женаты, ещё на втором курсе поженились. Да! А девчонка, кстати, как раз виолончелистка. Говорят, её сам Ростропович хвалил. И вот, народ загалдел – приглашают кого-то – и вышли они к костру, он с гитарой – я ещё удивился, никогда таких не видел – дека лаковая, гриф тонкий, с инкрустацией, ремень широкий, а не верёвочка какая-нибудь… И вот, встал он у костра, ноги пошире расставил, девочка рядышком на землю села, коленки руками обхватила, смотрит на него большими влюблёнными глазами, в которых пламя костра отблескивает. Волосы, распущенные чуть не до пояса… А он как начал… Голос неплохой, гитарой владеет, глаза горят… Я такого и не слышал раньше – оказалось, из репертуара Цоя. Мне ребята объяснили, типа внимай деревня – русский рок! Сказали, парень этот в местной группе играет… Название не помню, но по тем временам известная была… Они пораньше Шнура под музыку заматерились, и даже более мерзко… И вот, публика в трансе, тем более – поддатые все… Сидят на травке, раскачиваются, смотрят на исполнителя влюблёнными глазами, как та девчонка… А она уже встала, руки над головою подняла… Фигурка тоненькая такая, костёр через неё просвечивает… И начала вокруг парня танцевать – извиваться так, как в индийских фильмах. И я чувствую, что тоже раскачиваюсь, под «Алюминиевые огурцы», хотя смысла этих «Огурцов» и не улавливаю. Но балдею, расчёсывая прыщик… В общем, акт искусства. И вот, когда дошёл чернявый до «Мы ждём перемен», все орать начали – «Пе-ре-мен!» – как бешеные, и я вместе со всеми. Просто слово. Даже не слово, а вопль без смысла, но зато объединяющий. Для меня смысла точно не было – каких перемен, на хрен? Ни о каких переменах я не думал, у меня их и так в избытке тогда было – вчера ещё быкам хвосты крутил… Но если бы тогда кто-то к костру вышел бы и сказал: – «Товарищи дорогие, зачем лихо будите? Не нужны вам никакие перемены, учитесь себе спокойно, на благо родины и своё…», – я бы того гада, и нормального человека одновременно, лично ногами бы бил…