Александр Черенов - 1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина. Книга вторая

Но, хоть и наполовину «комом», «первый блин» сотрудничества между формально враждующими представителями западной цивилизации получился. И ни одна из сторон и не собиралась отказываться от «расширения сотрудничества». Тем паче, что никто уже не хотел повторять неудачный опыт фельдмаршала Моделя двухнедельной давности: «мира не подписываем – армию распускаем». Модель пошёл неверной дорожкой Троцкого – и пришёл к результатам, ещё более печальным: Группа армий «Б» прекратила существование, а самому командующему пришлось «оптимизировать» себя.

Коллеги – по обе стороны линии фронта – сочли опыт Моделя не только неудачным, но и не достойным подражания. Третьего мая Монтгомери и Эйзенхауэр на пару разыграли спектакль для Москвы под названием «Верность долгу». Монтгомери отказался принять капитуляцию от Фридебурга, и отправил его к Кейтелю. За полномочиями на «полноформатную капитуляцию». О «проявленном мужестве и героизме» были немедленно поставлены в известность начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Антонов и лично Сталин. Факт не потряс советское командование: и Сталин, и Антонов не без оснований предположили, что «продолжение следует».

И они не ошиблись. Ещё солнце не зашло, а Эйзенхауэр уже приказал Монтгомери «поставить немцев на довольствие» под тем предлогом, что это – чисто тактический и военный вопрос о капитуляции на конкретном участке фронта. То есть, никакого вероломства в отношении союзника. Доводы Москвы «юридического плана» натыкались на «железобетонный редут»: «это – капитуляция на конкретном участке фронта! Что-то вроде сдачи в плен батальона, только «расширенного состава»! То, что «состав расширялся» до масштабов всего Западного фронта, как-то или упускалось из виду, или не принималось во внимание. «Конкретный участок» – и хоть умри!

А довод русских о том, что они бы так не поступили с союзником, представлялся и вовсе беспомощным, вызывая лишь иронические ухмылки у всё ещё союзников. Вот, если бы русские предъявили более весомый довод – вроде кулака у носа – тогда иное дело! А так!..

К новым формам взаимодействия перешёл и фельдмаршал Кессельринг. Пятого мая перед Шестой американской армией капитулировала подведомственная ему группировка войск в Южной Германии. Западный фронт де-факто перестал существовать. Побеждённые решительно настаивали и на «переставании де-юре», но Советы по-прежнему «вставляли палки в колёса», требуя согласованной капитуляции всех Вооружённых Сил Германии перед всеми союзниками. События назревали, но далёкие от однозначных…

…Сразу после брачной церемонии фюрер ушёл в работу: диктовал завещание. Бедняга Гертруда Юнге, стенографистка фюрера, должна была ещё благодарить рейхслейтера Бормана за то, что он «зашёл на минутку», да так и не вышел. Не «ошибись он дверью», фрейлейн Юнге вынесли бы ногами вперёд: фюрера «развезло на лирику». А так как он не столько диктовал, сколько нечленораздельно «убивался», оставалось лишь посочувствовать бедной фрейлейн: лучшие криптографы мира не захотели бы оказаться сейчас на её месте. И только незапланированное сотрудничество Бормана помогло фрейлейн Юнге покинуть бункер фюрера своим ходом, пусть и шатаясь, по стеночке, с атрофированной рукой на перевязи. А на очереди к пишущей машинке и рукам бедняги Трудль уже стоял со своим завещанием Геббельс!

Фюрер закончил работу только к четырём утра двадцать девятого апреля. Геббельс, Борман, Бургдорф и Кребс скрепили его своими подписями. Завещание удалось: было, что завещать. В личном завещании фюрер поведал миру о себе формата «знаете, каким он парнем был!». Там же он поделился с наследником-человечеством своими взглядами на несостоятельность этого человечества в качестве наследника. И там же он завещал свою фирменную «симпатию» к евреям – врагам трудового капитала. Эта мысль прошла набившей оскомину «красной нитью» через весь документ.

Политическое завещание оказалось компактнее и суше. В нём фюрер оперативно расправился с былыми соратниками, и пожелал им многих… нет, не лет жизни: бед в жизни! В изложении Бормана это выглядело так:

«Перед своей смертью я исключаю из партии бывшего рейхсмаршала Германа Геринга и лишаю его всех прав и привилегий, которыми он пользовался на основании указа от 29 июня 1941 года, а также моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939г. Я назначаю гросс-адмирала Дёница рейхспрезидентом и Верховным командующим вермахта.

Перед своей смертью я исключаю из партии, а также снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и рейхсминистра внутренних дел Генриха Гиммлера. Они без моего ведома вели тайные переговоры с врагом и пытались вопреки закону захватить власть в стране. Чтобы дать народу правительство… я назначаю следующих лиц членами нового кабинета: рейхспрезидентом – Дёница, рейхсканцлером – доктора Геббельса, министром по делам партии – Бормана, министром иностранных дел – Зейсс-Инкварта, министром внутренних дел – Гислера, министром народного просвещения и пропаганды – Наумана, рейхсфюрером СС – Ханке, Главкомом сухопутных войск – генерал-фельдмаршала Шёрнера, Главкомом ВВС – генерал-фельдмаршала фон Грейма…».

Теперь фюрера ничего не задерживало на этой земле, кроме мыслей о двух вещах: качестве яда и качестве бензина. Ему очень не хотелось испытывать «болезненные ощущения в момент ухода» – и так уже натерпелся в кресле у дантиста! А ещё ему очень не хотелось неполноценно самоликвидироваться в качестве трупа: фюрер страшно боялся стать главным экспонатом союзнического паноптикума.

В том, что так и будет, он нисколько не сомневался. Даже, если союзники «по-христиански» снизойдут к его праху, безбожники русские настоят на своём. С одной стороны – ну, и пусть выставляют: он-то не увидит и не узнает. Если, конечно, между тем и этим светом нет надёжных каналов связи.

Но с другой… Как представишь: мурашки по коже, пока ещё имеющейся в наличии! Коллектив оставшихся соратников: Геббельс, Борман, Кребс, Бургдорф, Раттенхубер, Аксман, Штумпфеггер, Гюнше, Линге – как мог, убеждал фюрера в том, что ему не о чем беспокоится. Товарищи заверили любимого вождя в том, что проводят его «по высшему разряду»: под хороший цианид и лучший авиационный керосин. Но, лишь изведя любимую собаку, фюрер отчасти успокоился – перед тем, как успокоится навек. Да и вечный покой представлялся делом весьма проблематичным…

…Рейхсфюрер торопился: гром русских пушек у стен Берлина его подгонял. Стены были обречены на повторение исторического опыта городка с названием Иерихон. С одной «небольшой разницей»: «трубы» у русских были, куда громче тех, ветхозаветных. В поездке рейхсфюрера сопровождал Шелленберг. Он закончил с активной фазой своих дел, возвращаться в Берлин означало билет в один конец – вот он и решил «пригодиться» пока ещё высокому пока ещё покровителю. И пригодился: рейхсфюрер, ужас, как боялся одиночества. В политических делах – особенно. А у Шелленберга были не только голова с набором вполне пригодных к употреблению мыслей, но и оперативные связи, и многочисленные знакомства «в подходящих кругах». И, потом, никогда не унывающий Шелленберг эффективно компенсировал недостаток решительности и оптимизма у рейхсфюрера. Этакий Санчо Панса в эсэсовском мундире. Правда, мундир бригаденфюрер предусмотрительно уже «сдал в химчистку»: предпочитал щеголять в отменных костюмах от лучших портных.