Василиус Кошкин - Волшебный стакан, или Пушкин и Кошкин. Петербургские бывалые и небывалые истории

Василиус сын Кошкин.

Свернул письмо, заключил в бутылку, пробкой заткнул да и забросил прямо в шипучую, серо-зеленую невскую волну.

– Пусть плывет, – говорит, – сама уж знает куда. Она и поплыла.

Два года пожалуй прошло после, а может и три, Кошкин и про письмо и про бутылку уж и думать забыл и подумывал было отписать чего-нибудь и самому президенту американскому прямо в Нуль Ёрк, а тут вот однажды султан и в самом деле вдруг приезжает и прямо к Кошкину во двор вступает.

Кошкин, как раз, после обеда на диване поприкорнуть вздумал, да слышит вроде шум какой-то во дворе. Глянул в окошко – мать честная! Сам султан турецкий у ворот стоит весь в шелках да парчах и Кошкина спрашивает.

А вокруг него янычары в колпаках поварских своих с пиками да с ятаганами наголо стоят и султана строго охраняют. Ежли кто ему поперечит – тут же хвать за грудки и башку долой, просто как траву человеков косят.

Кошкин тут из окошка прямо на сук вспорхнул и вмиг на самом верху дуба оказался, того самого что Пушкин однажды у самого лукоморья поместил.

Правда, «дуб» то сей сроду у лукоморья и не бывывал, а рос себе изначально скромно во дворе, да и был-то на поверку и не дубом вовсе, а обыкновенным тополем. Да правда и сам-то Пушкин у лукоморья этого никогда не бывал да и Кошкин тоже.

И где это лукоморье-то самое находится, кто ж его знает! Может и приснилось оно просто Пушкину в пиитических его грезах? И султан, верно, ничего про лукоморье это не ведает, хотя и полмиром вроде владеет, ну да вот лукоморья-то у него все же нет.

Влез тут Кошкин на самую верхушку дуба этого, что, однако, тополем являлся, но не от испугу, конечно, а от естественного удивления. И ни звуку не издает, как будто и нет его совсем в местах сих. А султан стоит грустный такой внизу и все спрашивает:

– Да идэ жэ моя друх Кошкин попрападала? Моя для нему падарка силна болшой прывозил.

Кошкин тут из любопытства и пониже спустился, взглянуть, что ж там за подарок такой будет. Тут то его султан и заприметил да и говорит:

– Хто ш эта твоя будышь добрай чалвэк?

– Кошкин я, – Кошкин отвечает.

– А, твоя-та моя и нада, – говорит султан. – Твоя-та моя и прихадыл. А твоя пашему на дэревэ жывошь?

– Да нет, я только на першпективу с высоты маленько повзирал, – Кошкин отвечает.

А султан ему :

– Силна спасыба тыбэ друх Кошкын, ошен твоя моя уважал.

Моя ныхто ныкахда пысма нэ пысал. Твоя одын пысал. На быри скарэй твой падарка, – и подарил ему слона – самого настоящего слона, но не большого слона, конечно, а так совсем уж малюсенького слоника, не больше козлика рогатого.

Но Кошкин все равно очень радовался, не у всякого ведь слон есть, даже и у царя много чего есть, а вот слона нет.

Подарил султан слона, поклонился, повернулся и дальше со своими янычарами отправился царством – государством своим турецким управлять. У султанов-то ведь и своих султанских дел не почесть: молиться надо раз по пять на дню да и гарем тоже нежных вниманий постоянно требует, а то возьмут да поразбегутся все дамы его голопузые.

А Кошкин поскольку коня не имел, то и стал с тех пор повсюду разъезжать на слоне: хоть в гости, хоть на бал или в театр да и на охоту тож. Завел себе чалму и халат и собирался не раз уж даже в гости к султану турецкому нагрянуть, да покуда все никак не собрался.

Но, право, нет ему уж прежнего покоя, то зеваки толпами его преследуют и все дивятся – то ли на слона, то ли на самого Кошкина. А если нет зевак, то и скучно вдруг станет и не чувствуется никакого своего значения. А Крылов Иван Андрейч даже там чего то вроде такое про слона насочинял, только Кошкина, слышно, в Моськина переделал и оно, вроде как-то и обидно.

А Пушкин? А Пушкину все некогда. Он, то стихи пишет, то прозу, а то и с дамами или девицами прогуливается, для моциону, конечно. А если Кошкин ему порой надоедает или уж черезчур сильно пристает, то говорит:

– А шел бы ты, право, брат Кошкин, к султану! И действительно помогает, Кошкин тогда больше не пристает, а идет себе спокойно лежать на диван, где на подушке и действительно вышит крестиком турецкий султан.

Стал раз Пушкин сочинять роман. Сочинял, сочинял – не сочиняется. Бросил и засел стихи. Писал, писал – одна чепуха несуразная выходит.

Сел тогда за рисованье. Рисовал, рисовал – одни черти из под пера лезут да и само-то перо, в конце концов, сломалось.

Схватился за голову, а там ни одной мысли – пустота хуже чем в космосе. Мучился, мучился, вертелся, крутился и так и сяк садился, и на голову становился – ничего не помогает. Просто сплошной творческий застой и кризис вместе! Ну, а Кошкину хоть бы что, лежит себе на диване, да отдыхает. Пушкин тогда и говорит:

– Кошкин, не могу я так больше, мне нужна муза!

– И мне, пожалуй, тоже, – говорит Кошкин, достал записную книжку и записал, «Пушкину нужна мыза и мне тоже. Надыть купить» и перевернулся на другой бок. А на другой день пошел да и купил мызу. Приходит после и говорит:

– Пушкин, собирайся. Поедем мызу смотреть.

– Какую еще мызу? – Пушкин спрашивает.

– Какую, какую! Вестимо какую. Про которую вчера речь была.

– Так тож не мыза, а муза, – говорит Пушкин.

– А что мыза разве хуже? По мне так мыза даже лучше, и предмет все же более осязательный. Хотя муза или мыза, оно если разобраться, так все одно – милое дело. Главное, что она твоя собственная, – говорит Кошкин.

Пушкина, конечно, тут почти уж совсем наизнанку повывернуло от смеху и так его поломало по всем местам, что и ходил после того, пожалуй, месяц целый перебинтованный – будто его дилижансом двухэтажным вдоль во всей фигуре переехало.

А мызу Кошкин в тот же вечер взял да и проиграл в карты, раз уж Пушкину не нужна. А жаль, хорошая мыза была. Вот бы нам-то теперь такую.

Пушкин, говорят, очень любил петь. Как выйдет бывало с утра на крылечко, так и пропоет напролет весь божий день. Его уж и ужинать зовут, а он все приглашения непременно манкирует:

– Нет, – говорит, – не хочу, не мешайте петь.

И затянет и дальше чего-нибудь такое русское: то «Дубинушку», то «Стеньку Разина» или «Вечерний звон», а то и «Комаринского» соответственно настроениям, конечно.

А Кошкин петь не умел, а разве что только мурлыкал, да и то негромко. Так что дуэта у них в общем-то не получалось.

Но только было начнет Пушкин петь, то и Кошкин тут, конечно, удержаться не может и тоже подмурлыкивает. А тогда и Шарик, что во дворе на цепи сидит подвывать возьмется. И тут уж и во всех дворах шевеление пойдет: петухи закукарекают, коровы замычат, собаки залают, кошки замяукают да и люди глаза продерут и спорить да ругаться начнут.