Александр Черенов - СТАЛИН ЖИВ! Пятьдесят третий… и дальше

Голос Лозгачёва дрожал от неподдельного страдания: честный и простодушный, он ещё не научился подделывать его.

– Ты ведь спец?

Вопрос требовал активного включения Браилова в работу, и он наклонился над Хозяином. Некоторое время он старательно работал «по линии диагностики». Работал специально для Лозгачёва и тех своих коллег, которые не отважились просочиться в апартаменты Хозяина всем корпусом, выглядывая из дверей лишь отдельными фрагментами. Наконец, он разогнулся, и посмотрел на Лозгачёва печальными глазами. Конечно, глаз своих он видеть не мог, но ему хотелось верить в то, что взгляд их был именно печальным. Он ведь поработал над образом, и не хотел, чтобы тот не оправдал его ожиданий.

– Судя по внешним признакам, налицо кровоизлияние в левое полушарие головного мозга на почве гипертонии и атеросклероза.

– А?

На более «развёрнутый» вопрос Лозгачёв оказался неспособен. Научность диагноза, если и не «убила» его, то пришибла изрядно. По этой причине он не только прибавил в потоотделении, но и начал заикаться.

Научность Браилова не пропала втуне, и теперь он мог спокойно (обречённо, то есть) вздохнуть, и с сожалением развести руками.

– Развивается правосторонний паралич с потерей сознания и речи. Сам ведь слышишь, как он хрипит…

Совершенно раздавленный случившимся, а ещё больше разъяснениями Браилова, Лозгачёв затряс головой.

– И что… будет? А?

Последние остатки надежды слабо брезжили в его глазах, «местами» переходя в религиозную веру. Ему очень хотелось надеться и верить в то, что ничего страшного в положении Хозяина нет, и друг Семён обязан укрепить его в этой вере. Но друг Семён почему-то «не соответствовал».

– Кровоизлияние в мозг постепенно распространяется на все жизненно важные центры, и человек медленно и мучительно умирает от удушья. Проще говоря, от острой сердечной и лёгочной недостаточности.

– Брось ты свою терминологию! – совсем не картинно потрясся Лозгачёв, блестя слезами, отнюдь не скупыми и не мужскими. Он, хоть и не умирал мучительно от удушья, но безжалостными словами друга мучился не меньше потенциального обречённого. – Можешь ты мне прямо и по-русски ответить: товарищ Сталин будет жить?

Браилов молча помотал головой. Для большей выразительности он даже собрался шумно потянуть носом, но в последний момент передумал: это «понизило бы градус трагичности».

– Нет?!

У Лозгачёва подкосились не только ноги, но и голос.

– Товарищ Сталин обречён…

Браилов уронил голову на грудь, и уже из этого положения еле слышно закончил:

– …Он умирает…

Некоторое время Лозгачёв добросовестно отрабатывал «телеграфным столбом» – так, словно он был не в состоянии осилить «перевод». Но тем он и отличался от большинства коллег, что свято исповедовал принцип «делу время, потехе час». Исповедовал даже тогда, когда и не ставил перед собой такой цели: мозги ему замещали «автопилот», интуиция, «шестое чувство», «внутренний контролёр». Поэтому ничего удивительного не было в том, что, отстояв столбом, он оказался способен на истерический вопль, в переводе на «гражданский» язык звучавший примерно так:

– Какого же хрена мы тут – ни хрена?! Может, ещё удастся спасти Хозяина!

Он обернулся к стоявшему в дверях Старостину.

– Звони Игнатьеву! Ну, что стоишь, как пень: ты ведь старшой!

Подполковник Старостин, в своё время, как и Хрусталёв, прикомандированный к охране Сталина, и действительно замещавший сейчас полковника, едва не козырнул Лозгачёву и выскочил в коридор, по пути чуть не снеся Рыбина. В отличие от Лозгачёва, майор всё ещё продолжал столбенеть так основательно, что даже матерки подполковника не смогли оторвать его «от работы».

– Товарищ министр, – через минуту эхом разнёсся по коридору дрожащий на каждом звуке голос Старостина. – Докладывает подполковник Старостин. У нас… ЧП.

Подполковник обращался к Игнатьеву не по званию, так как тот был первым и единственным руководителем органов госбезопасности, который пришёл «с гражданки», из отдела ЦК, и которому так и не присвоили никакого звания: ни воинского, ни специального.

Вероятно, Игнатьев, не только министр государственной безопасности, но и начальник Управления охраны, начал выяснять у Старостина, какого рода ЧП приключилось на «объекте», потому, что подполковник растерянно – словно министр мог его видеть – развёл руками, после чего такую же добросовестную растерянность выдал в трубку:

– Мы нашли товарища Сталина лежащим на полу в зале. Он без сознания. Майор Браилов говорит…

Наверняка, амбициозный, высокомерный, но недалёкий интриган Игнатьев не пожелал выслушивать соображений «какого-то, там, майора». Это было понятно уже потому, что Старостин непритворно подавился заготовленным текстом, и, переориентировавшись на ходу, честно отработал за «вторую составляющую» выражения «я начальник – ты дурак».

– Так точно, товарищ министр, – неподдельно струхнул (прямо в трубку) Старостин. – Понятно, будем ждать.

Подполковник осторожно положил трубку на рычаг, и рукавом кителя смахнул пот со лба: такой разговор по расходу калорий был сопоставим с получасовым истязанием себя двухпудовой гирей.

– Ну, что он сказал? – покосился на телефонный аппарат Браилов. И спросил, и покосился не в порядке личного интереса: ничего интересного очевидный, и единственно возможный ответ не представлял. Но нужно было «подготавливать товарищей» – с тем, чтобы духовный упадок «был на высоте».

Старостин неэстетично проглотил застрявший в горле комок.

– Сказал, что созвонится с руководством… Велел ждать его звонка, а до того времени ничего не предпринимать.

Браилов хмыкнул, и, не снимая иронического выражения с лица – оба уже срослись друг с другом – покрутил головой. Опять же, не только для себя, но и для Старостина тоже. В «воспитательных целях, однако».

– «Созвонится с руководством»… А оно что: медицинский консилиум? Или Игнатьев – не министр и начальник охраны, а так: «погулять вышел»? «Велел ждать»… Это вместо того, чтобы немедленно выслать сюда врачей!

– Т-с-с!

Старостин испуганно покосился на входную дверь.

– Чего ты трясёшься? – не изменил иронии Браилов. Не мог изменить, даже, если бы и захотел. – Никого там нет, и в ближайшие часы не будет. Сам ведь знаешь, как у нас любят «увязывать и согласовывать»!

Старостину и не пришлось стараться для того, чтобы сделать ещё более страхолюдные глаза: сами сделались. В его понимании всё сказанное Браиловым «заслуживало внимания» – соответствующих органов – этак лет на десять лагерей, минимум.

В напряжённом ожидании прошло не менее полутора часов. Браилов не беспокоился по поводу самочувствия Хозяина: тот обязан был «самочувствовать» себя хорошо. Ведь Семён Ильич отработал не по инструкции МГБ, а по Лю и Вернеру. Правильно, то есть, отработал: не как чиновник в белом халате, а как врач. Досрочное пробуждение Хозяина было исключено. И не только потому, что это нарушило бы сценарий: снотворное – не в укор патриотизму – «происходило» не из советской аптеки. Тем более, не из той, что за ближайшим углом, в которой предпочитал «самолечиться» Хозяин.