Генри Олди - Механизм пространства

– Сумел бы. Уверен, что так. Но тогда я стал бы совсем другим человеком.

– Я давно решил, сэр, что не имею права судить. Никого. Даже таких, как миссис Вальдек-Эрмоли. Иначе бы мне пришлось начать с себя…

Они могли говорить в полный голос, рискуя быть услышанными лишь безгласным камнем. Но оба, словно чего-то опасаясь, перешли на шепот. Теперь их не слышал никто – ни живые, ни мертвые. Только Смерть давно шла рядом, привлечена беседой – третий дозорный у бесконечной ограды Царства Мертвых. Как и всякая женщина, Смерть отличалась любопытством. Обожая сплетни, она слушала внимательно, не пропуская ни единого слова.

– Хотите в отпуск, Чарльз?

– Спасибо. Отпуском я обязательно воспользуюсь, съезжу домой. У меня, если помните, остался должок. Виконт Фрамлинген до сих пор жив-здоров, играет в картишки и баллотируется в парламент. Обиду, нанесенную мне, я бы ему простил. Я тоже не ангел. Но он бросил Нэлл, когда та ждала ребенка, не оставив ей и фартинга. Он даже не пришел на ее могилу. Нет, я не стану его убивать. Просто заколочу живьем в гроб – и закопаю там, где когда-то закопали меня.

– И будете квиты?

– И будем квиты.

– «На крыльях быстрых, как помысел, как страстные мечтанья, помчался к мести…» Боюсь, что не рискну пожелать вам удачи, Чарльз. Однако и запрещать не стану. Скажите, вам не бывает противно? Страшно?

– «Я сыт: всех ужасов полна моя душа – и трепетать я не могу…»

Смерть усмехнулась. Она знала: ее печать, отмечая слова и поступки, придает им дополнительные силы. Любимцы Смерти не чувствуют радости от своих деяний, но очень успешны в них.

– Если вы хотите услышать слова не слуги, а соратника, мистер Эминент, то скажу: я не слишком верю в успех. Не в свой – в ваш. Лорд Джон взрывает броненосец, вы моими руками убиваете Галуа… Кто на очереди? Инженер Карно? Но броненосец все равно построят. Родится новый Галуа. А Мировая война, которой вы так боитесь, начнется не завтра, а на двадцать лет позже. Много ли мы выгадаем?

Смерть замерла. Она затаила бы дыхание, если бы умела дышать. Странный разговор вели двое иностранцев у стен Нового кладбища в августовском Париже АD 1832! Странный – и чертовски интересный. Смерти наскучило подбирать по мелочам, клевать по зернышку. Где новый Бонапарт? Даже эпидемии, которыми Смерть забавлялась от скуки, не радовали ее. Ибо счет шел на сотни и тысячи, а ей хотелось большего.

Мировая война! Как дороги были Смерти эти слова!

– Вы ошибаетесь, Чарльз. Я совсем не хочу убивать Карно. Галуа был не от мира сего, таким суждено погибнуть еще в колыбели. Карно – гений. Он выслушает меня и поймет.

– А если нет?

– Я огорчусь. Я ведь боюсь не войны, на которой станут убивать миллионами. Грядущего еще нет, оно не предопределено. Даже Нострадамус прозревал лишь возможные пути. Я вижу конечную цель – клоаку, куда эти пути вольются. Чарльз, вам нравится Будущее в виде клоаки, заполненной живыми помоями? Хотите весело булькать? Радуйтесь, что вам в ваших странствиях не довелось зайти туда, куда однажды зашел я.

– Клоака, сэр? Надеюсь, это аллегорический образ?

– Нет. Это страшный итог. Это вызов богу и дьяволу. Это человечество, залитое негашеной известью прогресса. И жгучая гниль готова в любой момент излиться вспять, в прошлые дни и века. В наши дни, Чарльз. Благодарите судьбу – вам не предлагали участвовать в Восстании Мертвецов…

Они свернули в переулок, ведущий в сторону Сены.

Смерть помахала им вслед костлявой рукой.

– Клаузевиц был великим человеком. Но, извините…

Темно-зеленый шелк на стенах. Темно-зеленая обивка кресел. Лаковые панели бюро с вставками болотного цвета. Золотые кисти штор напоминали эполеты. Кабинет был затянут в зеленый мундир. Он словно намекал:

«Помнишь ли, Торбен Йене Торвен? Не забыл? Помощник академика Эрстеда, датский шпион, ты ведь тоже носил такой мундир!»

Да, Торвен помнил.

…зеленое сукно (чужая форма, чужие погоны!) побелело от пыли. Пыль была всюду – на разбитой дороге, на телегах и экипажах, плетущихся вдоль обочины, на солдатских рубахах. Брошены пушки, рядом третий час пылится забытый всеми часовой. Армия уходила в клубящееся марево – протянувшись от горизонта, оно всасывало полк за полком.

Пыль, пыль, пыль…

Дождь ждали с утра. Редкие тучи сбежали на восток, указывая путь отступающим колоннам. К полудню дышать стало нечем. Воду во флягах берегли – колодцы опустели вчера, когда здесь прошли дивизии авангарда.

– Плохо быть немцем, – без всякого выражения сказал Карл Филипп Готфрид фон Клаузевиц. – Впервые я понял это шесть лет назад, отступая с батальоном принца Августа. Крестьяне в окрестных селах в один голос желали нам побыстрее сдохнуть. Потом батальон загнали в болото. А здесь, в России… Как бы мы ни старались, нас считают в лучшем случаем шутами. Как говорят местные, nemetz-peretz, kolbasa…

Сентябрь 1812-го гаркнул на всю Европу: «Французы в Москве, мадам и мсье!» Русская армия уходила Рязанской дорогой. Впервые за всю кампанию солдаты перестали отдавать честь офицерам. Штабная колонна где-то задержалась. Два никому не нужных иностранца в зеленых мундирах терпеливо ждали на обочине – рядом с орудиями, задравшими стволы в небо.

Ехавшие мимо казаки крикнули, что Москва горит.

– Война кончилась, господин полковник?

Торвен слишком поздно прикусил язык. Плохо быть шпионом. А еще хуже, когда понимаешь, что все напрасно. Юнкер Торбен Йене Торвен, став немцем фон Торвеном и надев форму русского прапорщика, ничем не мог помочь родной Дании. Те, кто послал его на задание, были уверены, что воевать придется на польских рубежах – в крайнем случае, в Литве и Белой Руси.

Война шла четвертый месяц. Датскому шпиону нечем было утешить прусского полковника Клаузевица. Nemetz-peretz, kolbasa…

– Кончилась? – полковник провел по лицу грязной ладонью. Брезгливо хмыкнув, опомнился, достал не менее грязный платок. – Нет, Иоганн. Война только началась. Как ни странно это звучит, русские ее уже выиграли. Не верите? Зря. Более того, я вам скажу, что генерал Кутузов ведет кампанию очень грамотно. Если рассматривать ход боев в целом…

Торвен пожал плечами. О русской победе Клаузевиц твердил от самой границы. Наверное, будет повторять и за Уралом.

– После Бородина, господин полковник, Кутузов бросил несколько тысяч раненых. Еще столько же он бросил в Москве. Сейчас вы скажете, что он поступил очень грамотно – с военной точки зрения. Не стал связывать армию обозами. Свобода маневра – главное условие победы. Я ничего не перепутал?

Ряды пехотного полка исчезли в скрипящей пелене. Следом надвигались новые. Никто не пытался идти в ногу. О песнях забыли после Бородина. «Ненавижу войну! – дрогнули сухие губы. – Мерзавцев, кто ее придумал, – ненавижу! Умники-теоретики! Под картечь бы всех…»