Марианна Алферова - Соперник Цезаря

Вольноотпущенник вложил меч в ножны и зажал рану подле ключицы — клинок Евдама все-таки задел его. Клодий невольно глянул на свою правую руку — кровь текла сильно, но пальцы, кажется, двигались. Плечо тоже все еще кровоточило. Да, в этот раз победа далась не так легко, как прежде.

— Полибий! — позвал Клодий. — Идем-ка со мной.

Они поднялись на трибуну. Квинт покосился на окровавленный клинок в левой руке Клодия, перевел взгляд на гладиатора. И сделал шаг вперед, надеясь, что его не тронут: он был безоружен и в тоге.

Клодий поднял меч и отрицательно покачал головой. Квинт остановился. Глянул затравленно на бывшего народного трибуна, потом на Полибия — тот нахмурил брови. Тогда Квинт шагнул назад, перелез через ограду и спрыгнул с ростр. Когда Клодий и гладиатор подбежали к краю трибуны, Квинт лежал внизу, раскинув руки. Лица его не было видно — голова Квинта покоилась на животе чернявого.

— Он разбился или притворяется? — спросил Зосим снизу.

— Притворяется, но мы сделаем вид, что поверили — не станем же мы его убивать!

Клодий сам прижег рану и перевязал себе руку — глава римской фамилии нередко лечил своих подопечных, прибегая к услугам медиков лишь в крайних случаях. Затем патрон наложил пластырь на рану Зосима. Она была неглубокой, но клинок перебил ключицу, и Клодий льняными бинтами обмотал руку и плечо так, чтобы рука оставалась неподвижной. Да, изуродовала тебя политическая борьба, мой друг Зосим. Сенатор подарил вольноотпущеннику аурей. Тот взял золотой и даже не поблагодарил — знал, что плата соразмерна.

Потом раненые слуга и господин глотнули неразбавленного вина.

— Хороший пластырь, — потрогал Зосим рану. — Совсем не болит.

— Отец говорил, это рецепт самого Аппия Клавдия Цека.

— Сегодняшнее действо мне не понравилось, — хмуро заметил Зосим.

— Фекально, — согласился Клодий.

— Так всегда бывает, — сказал Зосим. — Когда у тебя в подчинении всякий подлый сброд, за ним не уследить. Уж коли такими командуешь, без крови и насилия не обойтись. И чем дальше, тем больше крови и насилия.

— Я знаю, — отвечал Клодий.

— Так чего тогда мучаешься? — спросил Зосим.

— Я не мучусь, я думаю. Но чего-то не понимаю. Главное всегда ускользает. — Клодий вздохнул. — Я, как Фаэтон, который взялся управлять солнечной римской колесницей. Но золотая колесница слишком тяжела, а огненные кони безумны и непокорны, и, как ни натягивай вожжи, их не сдержать. — Зосим хотел достать табличку и стило, чтобы записать удачное сравнение, но постеснялся. Клодий провел здоровой ладонью по лицу. — Но теперь уже поздно что-то менять. Кони понесли. Помпей и Цезарь успели соскочить. У них другие планы — посмотреть, как я полечу вниз, а потом Юпитер, то есть сенат, испепелит меня. И уж затем кто-нибудь из моих бывших союзников взберется на колесницу и сыграет роль Гелиоса. Они забыли только, что роль Гелиоса — одна, а их двое. Ну, ничего, я попробую удержаться в колеснице. Куда-нибудь доскачем.

— Мы не можем сражаться со всем Римом, — сказал Зосим. — Рано или поздно Цицерон вернется.

— Значит, мне надо уступить?

— Тебе надо подниматься дальше по карьерной лестнице, избираться в эдилы.

— Мудрый совет.

— Ты станешь великим консулом, которого Рим навсегда запомнит, — предрек Зосим.

— Ну да… если Помпей и Цезарь позволят, — хмыкнул Клодий.

Вечером, когда отшумел форум, закончился в театре спектакль, и зрители разошлись, обсуждая не столько нынешние Аполлоновы игры, сколько цены в лавках, Марк Туллий Цицерон выслушал очередные поздравления и принял все приглашения на пирушки в свою честь. Были произнесены длинные речи, осушены кубки, клиенты, подхалимы, завистники, притворившиеся друзьями, и друзья, ставшие завистниками, покинули атрий в маленьком, неудобном и грязном наемном доме. Повсюду вещи лежали в корзинах и мешках, не распакованные с дороги, и бегали, натыкаясь друг на друга, рабы, возвращенные хозяину и не знающие, что делать. Цицерон остался наконец один и взялся за стило, раздумывая, что же написать другу своему Помпонию Аттику в Эпир.

Прежде всего, надо рассказать, как его встречал Рим, когда он въезжал в Город в канун сентябрьских Нон. [117] То есть 4 сентября. Настоящий триумф, да, да, настоящий триумф! В тот час Цицерону казалось, что он не просто возвращается в Город, а восходит на небо!

Но миновал день, другой… И Марк Туллий понял, что восхождение на небо было слишком суетливым.

Цицерон сидел за столом, смотрел на огонь масляного светильника и разглаживал скребком из слоновой кости лист папируса, приготовленный для длинного подробного письма.

Так о чем писать? О восторженном приеме? Или о том, что, вернувшись, он тут же произнес речь о предоставлении Помпею полномочий по хлебу? То есть льстил и угождал самым унизительным образом. Только сейчас, готовясь изложить произошедшее на папирусе, Цицерон понял, как это смешно и низко смотрелось со стороны, и испытал почти физическую боль. Неужели теперь он обречен льстить и пресмыкаться всегда и всюду?! И лишь потому, что за ним, человеком безродным, нет никого, он сам по себе, он — один?

Цицерон отбросил заточенную тростинку и ощупал мягкую, начинающую заплывать жиром грудь, как будто надеялся отыскать то место, где эта боль возникла.

Он согласился…

О боги, он согласился служить Цезарю, Помпею и Крассу.