Сергей Конарев - Балаустион

В голове Эвнома яркой вспышкой возникла замечательная идея, способная свести на нет неприятный осадок от проигрыша. Дочка! И как он раньше об этом не подумал? Худосочная она, конечно, и плоская, как доска, да и личиком больше походит на крысу-переростка. Совершенно не похожа на двух сестер-красоток, которых они с парнями так замечательно «прочистили» тогда в охотничьем домике. Их даже кончать жалко было, он сам целых два дня после этого переживал. Но выбирать поручения, увы, не приходится — и сегодня, и впредь все будет решать начальство. Однако убивать молодую девицу, не оприходовав ее, было, по твердому убеждению Эвнома, величайшим расточительством. Эномотарх еще раз глянул на солнце. Отлично, он еще успеет побаловаться и выполнить задание стратега точно в срок. Решительно выдохнув, Эвном вошел в дом.

— Следите за входом! — грозно рявкнул он на пристроившихся за столом товарищей, проходя мимо. Они проводили его понимающими взглядами — проигрался эномотарх, вот и бесится. Какие могут быть основания для беспокойства? Кроме них троих, еще двое человек стояли у входа, и трое — у ворот, а последняя пара охраняла пленников. Остальные в течение этого дня понемногу, по одному, два человека — чтобы не привлекать внимания — покидали особняк. Но те десятеро, которые оставались сейчас, должны были уйти из дома лишь после убийства его хозяев.

Идя по коридору к кладовым, Эвном придумал дополнительное развлечение. А что, если взять эту худую сучку на глазах у ее предков? Пусть старикан позабавится перед путешествием в Аид, а то он квелый какой-то, а последние три дня, после смерти щенков, и вовсе как неживой. Да и самому Эвному приятно будет блеснуть перед зрителями — и нешуточными размерами «инструмента», и безудержной фантазией, которой он славился в развратных утехах. Да, быть посему. Идея — золото!

Настроение эномотарха еще больше поднялось. Как и его могучий жезл, уже стоявший навытяжку в предвкушении веселья.

— Как они, Ификрат? — спросил Эвном у старшего из двух охранников, при виде командира отлипших от стены и вставших навытяжку. Вольности эномотарх позволял только Харилаю и Ипполиту, своим старым товарищам по агеле.

— Все в порядке, эномотарх. Хозяин молчит, а бабы иногда воют. Старшая сказала, что хочет в уборную, но я ей велел, чтоб сливала на пол.

— Щас она у меня еще и обделается от радости, курва старая, — ухмыльнулся Эвном. — Открывай! И хозяина тоже, хочу им праздник небольшой устроить.

Солдаты послушно зазвенели ключами. Эпименид, в неопрятной одежде, с неухоженной бородой и покрасневшими, слезящимися глазами, выступил в коридор и затравленно поглядел на эномотарха. Женщины и вовсе побоялись выходить: забившись в угол, вцепившись друг в друга, они рыдали и просили о милосердии. Ификрату пришлось, схватив за волосы, вытащить их обеих в коридор.

— Офицер, прошу тебя… — сделал шаг вперед Эпименид, но стоявший сзади стражник грубо схватил его за ворот и дернул назад.

— Отведите всех вон в ту комнату, с окном, — велел Эвном. — Этого и старуху привяжите к стульям, а девку… девку привязывать не надо.

Ификрат, знавший слабость командира, понимающе ухмыльнулся. Супруга Эпименида истерично закричала, и, упав на колени, принялась причитать, чтобы Клеобулиду не трогали. Девица тоже пробовала что-то пищать, но Ификрат, не обращая внимания, потащил их обеих, как держал, за волосы, в указанную комнату. Хозяин дома, подталкиваемый рукоятью меча в спину, кусая губы, побрел следом. Замыкал шествие Эвном. Не в силах сдержать возбуждения, он сжимал и разжимал кулаки. Нет, день не потерян. Будет потеха, будет!

В белые плащи облачались уже перед самой целью, за поворотом, в тени большого трехэтажного дома, выходящего в переулок слепой, без единого окна, стеной. Уже наступили сумерки, и солнце коснулось нижним краем леса на верхушке Тайгета. В эту пору улицы в Спарте, за исключением центральных, примыкавших к агоре и площади Хоров, становились безлюдными и мрачными.

— Стражников у ворот, если попробуют поднять шум, зарезать без жалости, — напомнил Лих, закалывая плащ. Именно Коршуну Пирр велел возглавить налет, да это было и немудрено — Лих всегда был лидером среди «спутников» и правой рукой самого царевича. — Кто не сдрейфит, ударит насмерть?

— Я, чтоб мне обосраться, — первым подал голос Феникс.

— Я, — кивнул Тисамен.

— Не забудьте меня, — отозвался Галиарт.

— Все мы, — выдохнул Леонтиск, передернув плечами. Сейчас ему было страшно. Тогда, на ночной дороге у Афин, он как бес ринулся в схватку и убил без сострадания. Но то были чужаки, злодеи, враги. А сейчас предстояло поднять меч на людей хорошо знакомых, быть может даже на старых товарищей по агеле — все знали, что немалую часть «белых плащей» составили бывшие ученики Леотихидовой эномотии. Хоть и дружбы между ними никогда не было, хоть и стояли сейчас эти молодые парни на стороне врага, а все равно — свои.

Леонтиск закусил губу, и попытался выбросить эти мысли прочь. Речь идет о жизни царевича Пирра, и если понадобится, он, Леонтиск, будет резать и убивать. Даже если придется всех их перебить, он не струсит. Афинянин огляделся.

Лица товарищей выражали широчайшую гамму чувств. Ион был бледным и нервным, в этом его превосходил только советник Арес, совсем утонувший под доставшимся ему белым плащом. Тисамен, по обыкновению, был внешне спокоен, Феникс — весел, Галиарт то и дело от волнения облизывал губы. Аркесил делал вид, что занят конской сбруей, но искоса бросал на товарищей завистливые взгляды. А сам Лих был напряжен, как натянутый жгут катапульты. Леонтиск по опыту знал, что в таком состоянии Коршун невероятно опасен.

— Ну, пошли! — решительно выдохнул Лих. — Эй, Аркесил, смотри в оба!

— Да помогут нам боги! — сказал Леонтиск, а Аркесил лишь молча кивнул.

С этим «спутники» царевича-Эврипонтида устремились к выходу из переулка. Сердце Леонтиска екнуло, на миг остановилось, затем застучало в два раза быстрее.

— Строимся!

Выстроившись в две колонны, как обычно ходили по городу «белые плаща», семеро отчаянных храбрецов — или безумных смертников? — направились к белевшему на противоположной стороне улицы забору особняка Эпименида.

Девка оказалась сущей стервой, таких диких Эвному еще не попадалось. Или это присутствие матери и отца давало ей силы визжать, царапаться и брыкаться даже после дюжины крепких затрещин, отвешенных ей рукой эномотарха? Однако зрители придавали сил и самому насильнику. Медленно, по лоскутам, он разорвал на девушке платье, и тело под ним оказалось не таким уж и неаппетитным на вид, как можно было подумать. Смахнув свободной рукой папирусы со стола, — комната оказалась личным кабинетом хозяина — Эвном бросил девушку на него. Без труда раздвинув руками ее худые ноги, он несколько мгновений разглядывал то, что представилось взору, затем подобрал подол хитона и резко, одним движением, насадил девицу на свое «копье». Он хотел сделать ей больно, и кажется, преуспел в этом — она заорала, как резаная.