Богдан Сушинский - Субмарины уходят в вечность

– Давайте ответим, что вы, мой фюрер, не предоставляете ему права наместника; указ от 29 июня 1941 года отменяете как устаревший и утративший актуальность, и продолжаете исполнять свои обязанности главы государства, – предложил Кребс, стоя над разложенной на столе армейской картой части Германии, охватывающей берлинское направление от Одера до Эльбы.

Даже произнося эти слова, он косил взглядом в сторону города Людвигсфельда, в районе которого, по его сведениям, все еще сохранялся небольшой коридор – его единственное и последнее спасение, и, подобно азартному игроку, решающемуся идти ва-банк, нервно потирал кончиками пальцев свой заостренный «испанский» подбородок.

– Нет, действительно, какого черта ломиться?! – не унимался Вейдлинг. – Есть фюрер, и есть все мы! Что тут непонятного?! Если Германия в опасности, то спасать ее нужно вместе, а не сваливать вину на кого-то одного. Хотя Геринг виноват в провале войны больше всех нас…

Генералу никто не возражал, однако же никто и не поддерживал. На него вообще не обращали никакого внимания, как не обращают внимания на городского сумасшедшего, произносящего свои бредовые монологи на городской площади или соборной паперти

Еще в течение какого-то времени фюрер стоял посреди комнаты с видом человека, провинившегося перед всеми остальными присутствующими, и, с этим же видом, неохотно возмутился:

– Понятно, что Геринг, как всегда, стремится к высшей власти. Это недопустимо. Мы не позволим ему создавать свое собственное правительство и вести переговоры от моего имени! Таких полномочий я ему не предоставлял.

– Вы слышали, господа? Геринг таких полномочий не получал! – заводил штабную братию Мартин.

– Так и ответьте ему, Борман, – наконец сдался Гитлер. Объясните ему, в конце концов, что сейчас не время для этих его дурацких выходок.

– Я готов. Уже иду отвечать.

– Впрочем, я сам, – заколебался вождь.

– Будет так, как вы решите.

– Однако все должны знать, что ответ мой будет жестким поучительным, – не очень уверенно, а потому недостаточно жестко заверил Гитлер и, еще немного поколебавшись, направился к выходу, намереваясь продиктовать телеграмму одной из своих личных секретарш.

– Я предлагаю, мой фюрер, – вновь взял инициативу в свои руки Борман, заставляя Гитлера остановиться уже у самой двери собственно в дверном проеме, – чтобы вы объявили Германа Ге ринга предателем, лишили всех чинов, постов и наград, а лучше всего – приказали казнить 74.

– Ну, это уж слишком, – проворчал все тот же Вейдлинг, который, вместо того чтобы заниматься обороной Берлина, не упускал ни одной возможности встрять в очередную бункерную склоку.

– Если вы не замолчите, Вейдлинг, – угрожающе надвинулся на главного спасителя Берлина доселе державшийся в стороне от полемики Геббельс, – мы начнем выяснять, почему вы здесь, а не там, на баррикадах, в кругу защитников Берлина.

– А действительно, – поддержал его генерал Кребс. – Согласитесь, это вызывает вопросы.

– Не смейте упрекать меня, – холодно и почти безразлично огрызнулся Вейдлинг.

– А кто запретит нам делать это?

– Если я откажусь руководить обороной Берлина, то завтра вообще некому будет командовать его гарнизоном.

– А что, сейчас этой обороной кто-то руководит? – подслеповато прищурился обер-пропагандист рейха. – А гибнущим гарнизоном кто-то командует?

– Представьте себе, Геббельс, командует, – закусил удила Вейдлинг. – Только поэтому мы с вами все еще пребываем в рейхсбункере, а не в одном из сибирских концлагерей.

– Жаль, что берлинцы не знают имени своего спасителя.

Прежде чем приняться диктовать секретарше текст телеграммы Герингу, фюрер возмущенно пожаловался ей:

– Не могу положиться ни на одного человека, фрау Турм, все меня предают.

– Я вас понимаю, фюрер.

– От этого я совершенно болен и постоянно страдаю.

– Нечто подобное вы говорили мне еще в марте, фюрер, – уставившись в клавиатуру пишущей машинки, проговорила исхудавшая, утратившая и без того не очень броскую красоту сорокалетняя блондинка.

– Разве? Как видите, пожаловаться мне больше некому.

фюрер тотчас же и помиловал его. Ну а приказ об аресте Геринга Борман издал, уже игнорируя волю вождя.

– Вы не жалуетесь, Адольф, – Турм принадлежала к тем немногим людям из окружения Гитлера, которые оставляли за собой право обращаться к нему как фюреру, не употребляя лебезящего «мой», или же просто называли его по имени. Чего Гитлер просто-таки терпеть не мог. – Вы уведомляете нас о своем душевном состоянии.

– Теперь это уже не имеет значения.

– Пока вы – фюрер, Адольф, значение имеет буквально все. Потому что на вас смотрит вся Германия. И потом, если помните, еще тогда, в марте, я сказала, что рядом с вами много преданных людей. И повторяю это сейчас 75. Вот только вам не всегда удается вовремя распознать их.

– В моем окружении их почти не осталось.

– А почему только в окружении? Вспомните Бонапарта и крепитесь. Ему было нелегче.

– Я знаю, что вы – давняя и тайная поклонница великого корсиканца.

– Как и вы. И вовсе не тайная.

– Согласен, вы этого никогда не скрывали.

– «Вокруг одни бонапартисты! – мысленно вскипел Борман, вошедший в машбюро вслед за Гитлером. – Как получилось, что до них крематорная очередь концлагерей так и не дошла?! Явное упущение!»

– Вспомните, – не ведала его мыслей фрау Турм, – как Наполеон решительно выдвигал и приближал к себе новых людей. Ранее совершенно неизвестных. Именно эти люди оставались затем самыми преданными его последователями. Оглянитесь вокруг себя, фюрер. Разве в вашем окружении есть хотя бы один храбрый офицер, которого вы решительно выдвинули в маршалы или хотя бы в генералы? А сколько их было в окружении Наполеона: молодых, честолюбивых, талантливых и бесконечно преданных!

– Не отвлекайте фюрера непозволительными разговорами, фрау Турм, – не удержался Борман.

– Но ведь мы же говорим о… Наполеоне! – непонимающе пожала плечами машинистка, искренне верившая в то, что всякое упоминание имени этого французского полководца – свято. Тем более, в кругу военных. – Знаю, что вы, Борман, его не любите.

– Этого француза?! Я – германец.

– Вы вообще никого не любите, – обронила Турм, демонстративно перебирая какие-то бумажки у себя на столе.

– Сейчас мы говорим о Наполеоне, – язвительно напомнил Борман. – О французе, да к тому же корсиканце.

– Не огорчайтесь, Борман, будь вы где-то поблизости Бонапарта, он вас тоже не особенно жаловал бы.

– Оставим в покое тень Бонапарта, – решил фюрер, что за машинистку-бонапартистку пора вступиться. – И хочу, чтобы вы знали, фрау Турм, что вы – единственная в этом подземелье, кому я еще по-настоящему верю и кто способен успокоить меня, – лезвием прошелся он по самолюбию Бормана.