Эстер Фриснер - Псалмы Ирода

Но ничто не ответило на ее молитву. Ничто, кроме молчания. Адонайя что-то бормотнул насчет того, что пришлет за ней позже, и выскользнул из комнаты. Бекка услыхала, что за ним звякнула щеколда, и поняла, что ее смех был недостаточно громок, но зато ее безумие оказалось сильнее тупой силы Адонайи. Она откинула голову назад и позволила слезам оросить ее виски. На вкус слезы были солоны, и к соли примешивался резкий металлический привкус крови. В памяти вертелись обрывки каких-то женских рассказов. На красном раскаленном фоне закрытых век мелькали картины, рожденные ритмично произносимыми фразами:

«И теперь, когда Господь увидел, что женщины все больше утверждаются в своей гордыне и именуют себя вершительницами жизни и смерти в Его собственных владениях, Его обуял гнев».

Тогда в спальне, где Рэй рассказывала эту историю, ярко горели лампы. Бекка представляла себе этих женщин далекого прошлого, одетых в сверкающие одежды, способные соперничать с радугой. Они торжественно шли по улицам города, блистающим золотыми башнями и легкими воздушными дворцами. И даже тогда, хотя Бекка и знала, что грешно изображать зло с красивым лицом, она рисовала себе этих женщин писаными красавицами.

«И точно так же, как было с Рахилью, из-за того, что они не желали слушаться добрых советов. Он запечатал их недра, и те, что раньше беременели с каждым новым оборотом луны, теперь могли понести лишь по милости и соизволению самого Господа Бога не раньше, чем пройдет год. И теперь от женщин уже не зависело — говорить им да или нет. Они были унижены в своей слабости».

Светящиеся наряды исчезли, прекрасные лица исказились плачем и жалобами. Бекка содрогалась, слушая повесть об их падении, ее охватывала дрожь от предвкушения тех слов, которыми должен был завершиться этот рассказ.

Это случилось в Голодные Годы…

Ветер мчал на своих крыльях призраков, рушил воздушные башни, дышал липкой черной пылью, посыпая ею золотые шпили. Рэй говорила это так (а рассказ никогда не менялся и повторялся слово в слово), будто неистовый призрак тех ужасных годин был монстром, рожденным в последние мгновения жизни этих противоестественных женщин.

«И мужчин Он тоже сурово наказал, ибо отвратили они взор свой от Его заветов, перестав делать различие между мужчинами и женщинами, и мерзость эта распространилась по всей земле. И Господь решил испытать их, чтобы каждый мог занять надлежащее ему место — и мужчины, и женщины. Поэтому Господь запечатал недра Земли так, что не рожала она больше, и отворил он врата для морей, и поднялись их воды, и ослабил он цепи молний…»

Бекка рухнула на колени и сжала руками низ живота, будто хотела выдавить из собственного тела семя Адонайи. Лица порочных, гордых и грешных женщин, из-за которых Господь обрушил свой гнев на все грядущие поколения, проносились перед ее глазами, сливаясь в пламенный хоровод. Петля, изготовленная из крошечных черепов, давила ей на виски — там, где билась голубая жилка.

— О Боже, — стонала она, пытаясь сорвать с себя невидимые узы, безжалостно царапая острыми короткими ногтями свои запястья и саднящие внутренние поверхности бедер. — О Господи! — Но крик, как и стон, остался без ответа.

Их эхо и то умерло. Бекка вслушивалась в молчание запертой комнаты, крепко обхватив себя руками, чтоб согреться и не подпустить к себе дьявола. Но тоска сжимала ее куда крепче.

— Шифра… — Это имя, сказанное вслух, было как теплый вздох, снявший боль с искусанных губ Бекки. Она смигнула, будто просыпаясь от сна, уже высохшие слезы, от которых остались только сухие корочки в углах глаз. Медленно, медленно она выплывала из ледяных объятий отчаяния. Подобно ребенку, пытающемуся встать на ножки, Бекка поднялась сначала на руки и колени, опираясь на край отцовского стола, а затем и на тело отца.

Бекка взглянула на труп — такой холодный, такой печальный, в котором не было больше никаких мужских тайн. В памяти всплыла его схватка с Адонайей. Теперь она знала, что надо искать и где надо искать, и знала, что найдет то, что ищет. Правда, она знала и то, что пользы от этого знания уже не может быть, но чувствовала, что обязана это искать и найти. Она подняла простыню и дотронулась до тела.

Вот оно! Ниже левой подмышки торчит маленький металлический шарик. Она вытащила прямую булавку из плоти отца и поднесла ее к слабеющему свету лампы, точно так, как это делал Адонайя, когда любовался второй отравленной булавкой, прежде чем вонзить ее в Бекку.

Мужское Знание, женское Знание, знание Коопа, хуторское… Да разве важны эти разграничения? Они значат так же мало, как священные установления, определявшие и ограничивавшие поступки Бекки до этого часа. Теперь все будет не так. Во всяком случае, для нее. Мужчина научил ее, как легко можно переступить через эти ограничения. И всего-то для этого потребовалась лишь щепотка белой холодной пыли на кончике иглы.

В темной комнате ей пришлось немало пошарить и поползать по полу, пока она отыскала вторую булавку. Адонайя отшвырнул ее так, будто это была никому не нужная мелочь. Она с улыбкой поглядела на этот второй трофей и покатала обе булавки на ладони.

Липкая теплота проползла по ноге, застав ее врасплох. Дотронулась рукой — красное. Это красное было куда более ярким и текло обильнее, чем полагалось бы девушке, только что познавшей своего первого мужчину. Она припомнила маленькое пятнышко, оставшееся на простыне Руши, — потерянная девственность. Пятно крови, но очень маленькое. Нормальное.

А вот это уже ненормально. Она тупо уставилась на руку. Я все еще в поре; крови еще не должно быть долго. Такого со мной еще не бывало. Это не то, что должно быть у нормальной женщины. Нормальной…

«Но ты…» — это был знакомый внутренний голос, но она знала, что он принадлежит ей самой.

Времени на то, чтоб оторвать большой кусок материи от одной из юбок и сделать из него тампон, а потом принять прочие нужные меры, потребовалось не слишком много. Все сделано было быстро, даже думать не пришлось. И никаких этих девичьих штучек, связанных с якобы глубоким стыдом перед свершившимся, о чем им столько долдонили жены па, тоже не было. На все это она потеряла меньше времени, чем на то, чтоб натянуть одежду и воткнуть обе булавки в пояс. Затем она вытащила потайной ящик, откинула крышку металлической коробки, засунула скомканные бумаги в блузку, высыпала серебристо-серые патроны на ладонь и спрятала на груди револьвер. Ее пальцы оставляли на ледяном металле маленькие пятнышки крови.