Владилен Машковцев - Время красного дракона

— Я вас, Аркадий Иванович, давно знаю.

— Вера, миленькая, прости, но не помню, где мы сталкивались. Разумеется, что твои красивые глаза я где-то видел. Будь настолько добра, насколько ты очаровательна, напомни, когда мы встречались.

— Аркадий Иванович, вы же у нас в школе выступали. Вы только на меня и смотрели. И мы с Груней Ермошкиной в больницу к вам приходили, пельмени приносили. На вокзале мы рядом стояли, когда вы с доктором Функом провожали скульпторшу Мухину.

— Да, да, вспомнил, — соврал Порошин. — После выступления в школе твои черные очи мне почему-то два года снились. Ты обладаешь магией красоты.

— Ой, как интересно! — захлопала в ладошки Верочка. — Как загадочно! Я никогда не слышала таких чарующих слов.

Порошин игриво наслаждался легкой забавой с девочкой:

— Что тут загадочного?

— Загадочное в том, что вы мне вчера приснились.

— А как я тебе приснился?

Верочка Телегина чуточку смутилась, но ответила с наивной простодушностью:

— Мне приснилось, будто мы с вами целовались.

— А вообще-то Верочка, тебе приходилось с кем-нибудь целоваться?

— Если честно, не приходилось. Но я видела в кино, читала... И приметы знаю: целоваться во сне с кем-то, значит, это к ссоре.

Порошин не мог удержаться, рассмеялся:

— Ох, ты меня уморишь!

— Вы почему смеетесь, Аркадий Иванович? Вы не верите приметам?

— Как мы можем повздорить, Веронька, если мы не общаемся? Мы же в сущности не знаем друг друга.

— Вы полагаете, Аркадий Иванович, что не могут поссориться люди, которые живут далеко друг от друга, никогда не встречались, пребывают в незнакомстве?

— Для меня это сложно, Вера. Ты не могла бы привести пример?

— Сколько угодно, Аркадий Иванович. Я часто ссорюсь с писателями, которых погибают в романах мои любимые герои.

— Теперь все ясно, Вера, — снова обнял девчонку Порошин, прижав по-дружески ее нос к своему холодному ордену Красного Знамени.

Верочка ощупала свое милое лицо.

— Вы же мне, Аркадий Иванович, нос испортили, расплюснули. Антон Телегин бросил топор, утер пот с лица рукавом гимнастерки:

— Быстро вы снюхались.

— Мы не снюхались, мы сдружились, — подбоченилась артистично Верочка перед братом.

— Сдружайтесь, я не против, — присел на завалинку Антон.

— Гостю первый жар в бане, — поклонилась Порошину хозяйка.

Матушка Телегина проводила Аркадия Ивановича до бани, подала ему махровое полотенце:

— Парьтесь на здоровьице, а я принесу с ледяного погребу самогончика, грибков, огурчиков.

Порошин помылся, нахлестал себя веником, насладился баней. Антон парился дольше, до изнеможения, вышел красным, пот с него катился струями. Он сбегал к пруду, поплавал. Зимой бы в сугробе повалялся, но лето на дворе. За стол сели, когда солнце близилось к закату. Выпили сразу по стакану первака, принялись за пельмени, разговорились. Порошин вспомнил, что оставил кобуру с пистолетом в бане, вскочил из-за стола, вылетел из избы. Он ворвался в баню, замер с опыхом: перед ним стояла растерянно с полотенцем в руках голая Верочка. Она заужималась, прикрываясь рушником, затрепетала испуганно.

— Вы, вы что, Аркадий Иванович?

— Эй, Аркаша! Я взял твою пушку, — крикнул с крыльца избы вышедший Антон. — Вот она, не ищи там.

У Порошина подрагивали руки. За утерю оружия карали жестоко. Соседские мальчишки могли утащить пистолет. И без этого жизнь на волоске висела. Пушков потерял револьвер, теперь ждет кары, хотя оружие нашлось. Любая нелепость могла оборвать карьеру и существование на земле. Верочка после происшествия в бане к столу не подошла. К ней пронырнула через дыру плетня подружка — Груня Ермошкина, и они убежали в клуб, где крутили киноленту «Джульбарс».

— Интересно, застеснялась она или кино для нее привлекательнее, чем я? — ревниво подумал Порошин.

Антон Телегин подцепил вилкой груздок:

— Значит, Гриху Коровина к вышке приговорили?

— К вышке, — опрокинул чарку Порошин. — И старика Меркульева к расстрелу. Пулемет прятал.

— Помочь нельзя? Выручить как-нибудь.

— Каким образом, Антон?

— Мне иногда удается, Аркаша. Я ведь начальник спецконвоя.

— Ты и в расстрельной команде?

— В расстрельной. За сутки по двести человек расхлопываем.

— Тяжелая у тебя работа, Антон.

— Отказаться не можно. Самого грохнут.

— Как же вы ямы роете на двести душ?

— Мы ямы не роем, Аркаша. Мы расстрелянных в старые шахты сбрасываем, на Золотой горе.

— У нас нету шахт, Антон. Приговоренные сами себе ямы роют.

— Вы им лопаты доверяете в руки?

— Они ж под конвоем.

— Лопатами можно и порубить конвой.

— Что-то никто не пытается. Приговоренные, Антон, покорны.

— А что же ты, Аркаша, о Фроське — ни слова. Как она там?

— У меня теперь нету доступа к ней. Раньше Мишка Гейнеман выручал, друг мой хороший.

— Побег бы устроили.

— Замышляли, но не успели.

Хозяйка подала поросенка с хреном, квашеной капусты, колбаски, самодельно копченые в печной трубе. И калачи у нее были сдобные, пышные, вкусные — не чета городскому хлебу. Разве может быть в городской пекарне такая заквась-опара, такие дрожжи? Там дрожжи воруют для бражки. Там не хлеб делают, а мыло. А после животами маются, гастритами и язвами. Не народ, а мертвяки ходячие. Добрые люди опару блюдут, дрожки травами духмяно настаивают, хлеб с молитвой пекут.

Антон налил еще по стакану самогона, профильтрованного через древесный уголь и мох, сдобренного травой душицей и заманихой.

— Скажи, Аркаша, почему не сдал меня и Гриху в НКВД, тогда еще?

— Когда, Антон?

— Когда мы электролинии замыкали, бригадмильцев избили и в яму с говном сбросили.

— И гадать нечего, Антон. Не взял я вас из-за Фроськи. Она ведь с вами была, соучастницей.

— Какая она соучастница? Так себе, с боку-припеку.

— С вами, Антон, был дед Меркульев и стихотворишка этот — Ручьев.

— Ручьев у нас, в челябинской тюрьме. В одной камере с Гейнеманом Голубицким.

— Мне их не жалко, Антон. Мишку Гейнемана жалко. Помоги ему, если |не трудно.

— С кой стати я еврею помогать буду?

— Гейнеман в большей степени русский, чем ты, Антон.

— Не рассказывай сказки. Все евреи одинаковы. Я их с удовольствием расстреливаю, с наслаждением.

— А еще кого ты уничтожаешь с наслаждением?

— Вас, коммунистов, комсомольцев. По вашему же указанию.

— Ты пьян, Антон. Давай условимся: ты мне ничего такого не говорил, ничего не слышал. А на твоей сестре Верочке я женюсь! Она мне понравилась!

Порошин не заметил, как открылась калитка, во двор вошла Верочка. Она остановилась, услышав, что говорят о ней.

— Ты женишься на моей сестре, на Верке? — пьяно переспросил Антон.

— Да, я женюсь на Верочке. Можно сказать, я влюбился в нее с первого взгляда! — жестикулировал не менее пьяно Порошин.