Владимир Моисеев - Букашко

Сколько полемических копий было сломано на диспутах, сколько гневных обвинений пришлось выслушать практикам от прекраснодушных либералов. Но люди дела, не опускаясь до ответа, свой маневр доводили до конца. Им ли не знать, что быстро забудутся любые мерзости, потому что если добьются они долгожданной цели, то окажется, что победителей не судят.

— Сделаем так, — сказал Букашко решительно, ему определенно нравилось, что, по крайней мере, в одном деле он меня превзошел. — Я буду вызывать к себе сотрудников на собеседование, а вы в это время, воспользовавшись отсутствием хозяина, в ящички и заглянете. Прекрасный план у нас родился!

— Ничего не выйдет, — твердо сказал я. — У диких муравьев так поступать не принято!

Букашко с осуждением посмотрел на меня, но был вынужден признать, что я действительно хлипковат для такого ответственного дела, как шмон.

— Ох, Григорий Леонтьевич, вы как ребенок, честное слово. Придется мне самому…

— Что я должен делать?

— Идите домой и водки выпейте. А утром поговорим.

*

Так я и поступил. Наливая мне стакан самогонки, Лена ничего не спросила у меня. Но нельзя было не заметить, что на глазах у нее появились слезы. Что я мог сделать? Разве я имею право запрещать ей волноваться за судьбу нашей семьи?

Напряжение отпустило меня. Я почувствовал, что еще могу сопротивляться проклятому спруту, пожелавшему сожрать меня целиком со всеми потрохами, идеалами и принципами. Желание остаться человеком оказалось сильнее надежды безбедно и бесконфликтно прожить в Союзе ССР. А мне ли не знать, что стоит уступить в первый раз, как остальная трансформация из человека в студнеобразное состояние пройдет мгновенно и неотвратимо. Получается, что мне надо стоять на своем до конца. Нет моего согласия заниматься шмоном — и все!

Я вытащил на свет Божий свою папочку с монографией о повадках диких муравьев, не без основания рассчитывая отыскать там прямое указание, как противостоять нажиму целесообразности и практицизма. И мне это удалось. Кто, как ни дикие муравьи, построили все свое существование на укрепление доступных их статусу насекомых духовных ценностей.

До самого утра я внимательно вчитывался в написанные моей собственной рукой заметки о поразительных моральных устоях диких муравьев, подмечая особенности, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Так что, если я и хотел укрепить свое стремление оставаться порядочным человеком, не взирая на любые внешние обстоятельства, то мне это удалось в значительно большей степени, чем я рассчитывал.

Оказалось, что я так и заснул на кухне, уткнувшись носом в рукопись. Лена разбудила меня, спросила:

— Как дела?

— К жизни готов! — ответил я с гордостью.

*

На дверь моего кабинета была пришпилена записка. "Ничего не вышло. Чисто". Не трудно было сделать вывод, что сотрудники нашего отдела стараются не держать в своих столах ничего ценного.

Неудачный шмон вне всяких сомнений жестоко расстроил Александра Ивановича. Он явно ожидал, что успех будет добыт сразу и малой кровью. По крайней мере, мне так показалось. Я ухмыльнулся, похоже, что он всерьез верил в существование пресловутых пилюлек. Чудак. Теперь следовало ожидать его появления в моем кабинете. Он должен был прийти ко мне посоветоваться. Честно говоря, я и сам не знал, что делать дальше. И вот в дверь робко постучали. Я поднялся со стула, открыл ее сам. Но к моему удивлению, на пороге стоял товарищ А. собственной персоной.

— Прости, Григорий, что отрываю тебя от важных дел, но тут, понимаешь, такое… Не знаю, как и сказать. Событие? Нет… Головотяпство? Нет… Опростоволосение? Пожалуй… Помоги по старой памяти, а?

Я предложил товарищу А. стул. Налил стакан воды.

— Я могу говорить?

— Конечно, товарищ А., - понимающе сказал я. — У моих стен ушей нет. Вашими заботами. Сами знаете, я теперь такими делами занимаюсь, что по сравнению с ними заседания Политбюро — детские игрушки! Кстати, должен напомнить, что я по-прежнему не желаю участвовать во внутрипартийной борьбе мнений.

— От тебя, Григорий, в любой борьбе толку мало, — грустно откликнулся товарищ А.. — За твоими кулаками я бы не пришел. У меня проблема серьезнее.

Я приготовился выслушать очередную чушь, не стоящую и выеденного яйца, из числа тех, что обычно волнуют только освобожденных партработников. Но оказался не прав. История действительно случилась забавная. Оказывается, на днях маршал Ворошилов дал интервью радиостанции "Голос Америки" и, по не выясненным пока до конца причинам, говорил интересно и чистосердечно.

Политбюро поручило товарищу А. свести возможный вред от этой радиопередачи к минимуму. Естественно, он обратился за советом ко мне. Он протянул мне распечатку интервью и застыл, с надеждой уставившись на меня.

Я стал читать.

Корреспондент. Маршал Ворошилов, не могли бы вы рассказать что-нибудь интересное о гражданской войне, в которой вам довелось участвовать?

Ворошилов. Самое сложное в гражданской войне — это заставить людей уничтожать самих себя. Как правило, не желают этого делать, гады.

Корреспондент. Простите, я не понял. Как это — уничтожать самих себя? Вы ничего не перепутали?

Ворошилов. А зачем я буду путать? Я имел в виду, что трудно заставить одних граждан убивать других и наоборот. Для этого используются следующие способы:

— натравливание;

— запугивание;

— передергивание;

— взятие в заложники членов семьи;

— использование заградительных пулеметных отрядов.

Корреспондент. Вы сказали: «Наоборот». Следует ли это понимать таким образом, что те, кого вы назвали другими, должны будут полюбить первых и впредь относиться к ним с христианским смирением?

Ворошилов. Нет, конечно, нужно добиваться, чтобы другие убивали первых и наоборот. Тут наоборот именно в этом значении. Понимаете, все должны убивать друг друга. В этом смысл акции. И совсем неплохо, если люди все время станут перебегать из одной группы в другую, это добавляет картине происходящего объемность. Это хорошо. Плохо, когда люди перестают убивать друг друга, отказываясь выполнять свой гражданский долг, они как бы выносят себя за скобки. Впрочем, способы раскрытия скобок давно разработаны. Хорошие, проверенные на практике, испытанные способы.

Корреспондент. Неужели вы — всеми признанный герой гражданской войны — считаете, что в пролитии крови есть положительный смысл?

— Ворошилов. Нет, нет, попрошу меня так не называть. Никогда не слышал ничего более гадкого и противоестественного, чем словосочетание — "герой гражданской войны". Грязный абсурд! Ничего героического в убийстве своих собственных сограждан нет, и никогда не было. Гражданская война, которая в нашей стране не прекращается ни на минуту, похожа на радиацию. Ее проявления можно не замечать, но на социальное здоровье общества она воздействует разрушительнее газовой атаки или поголовного заражения населения сибирской язвой.