Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

— Я не могу сказать, что Германия слишком популярна в России, но все же это

самая популярная заграница. Да и потом… Ваш покорный слуга едет к

родственникам, в Мекленбург. Мой дядя еще мальчиком репатриировался из

Курляндии, в сорок первом году.

— Однако!.. У нас в Англии это было бы немыслимо.

— Ну, а как ваши впечатления от… — офицер кивнул по сторонам.

— Сумбурные, — пожал тот плечами, — сумбурные, и больше ничего. Будто по

безвоздушному пространству двигаюсь. Вокруг какая-то ирреальность… Эта Россия

уже ничем не напоминает (даже языком) ту страну, из которой бежали мои деды, но

здесь не осталось ни капли большевизма.

— Времена меняются — мы умнеем, — усмехнулся офицер. — Историческая правда

большевизма была в ниспровержении реакционного и недееспособного режима. Но сам

по себе большевизм — тупиковый путь развития, он не способен к созиданию и

выродился в троцкизм. Правильная коррекция коммунистической идеологии в духе

идеи национального самосохранения пришлась нам весьма кстати.

— Верно ли говорят, что Сталин многое позаимствовал у Гитлера?

— Кто у кого позаимствовал, — рассмеялся офицер, — это еще надо посмотреть, но

история Европы пошла совсем по иному пути, чем того хотелось Западу. Ведь

англичане и американцы хотели натравить нас друг на друга, залить Европу русской

и немецкой кровью и на этих лишениях нажиться как свиноторговцы, так ведь?

— Да, во второй мировой войне расчет был именно на это, поэтому для Англии

договор тридцать девятого года стал шоком. А во время Тихоокеанской войны США

добивались участия в ней СССР.

Я вышел в коридор и стал рассматривать мелькающие перелески. Ландшафты не

отличались от тех, какие я мог видеть и у себя. Меня поразила лишь ухоженность

полей и обширных дачных поселков, мимо которых мы проносились с огромной

скоростью. Кругом было белым-бело, лишь проселочные дороги выделялись

грязноватой чернотой. На промелькнувшем стрекочущем переезде застыл большой

грузовик неизвестной мне конструкции, напоминающий довоенный газик.

Неожиданно мы остановились в Гатчине и простояли три минуты. Хотя я был в

Гатчине всего один раз в жизни, я сразу же подметил, что передо мной его

довоенный (а, стало быть, не разрушенный) вариант. На подводе к перрону подъехал

мужик в тулупе и стал грузить расставленную штабелями почту. В очередной раз я

подивился такой смеси стилей и эпох, но ведь никто же не удивляется

традиционному японскому каркасно-столбовому дому рядом с линиями метрополитена.

Спор в купе не утихал:

— В основании любой культуры замешано немало слез и крови, — доказывал

подполковник. — Порой я думаю, что это необходимое условие ёе существования. А

вы смотрите на убийство слишком метафизически: не убий, и все тут! Если хотите

знать, то мы потомки тех, кто убивал, потому что те, кто не убивал, но сам был

убит, потомства не оставили…

— Но мы-то с вами живем не в каменном веке…

— Согласен. Стабильность последних пятидесяти лет действительно беспрецедентна.

Но, согласитесь, мир ныне держится не на благих пожеланиях, а на атомных

мускулах четырех империй.

— А вы как думаете, молодой человек? — обратился ко мне бывший лондонец. Мне не

хотелось вмешиваться в этот спор специалистов, и к тому же я боялся сказать

какую-нибудь несуразицу. Но я нашел, что ответить:

— В прошлом году я прочел фантастический роман одного малоизвестного автора.

"Иное небо", если не ошибаюсь. Он написан в стиле инвариантности, то есть

валенности истории, — поправился я. — Там будто бы в 41 году Германия напала на

СССР.

— И кто ж победил? — с недоверием спросил офицер.

— Мы, естественно, — поспешно оговорился я. — Но плодами нашей победы

воспользовались США. Они сначала поставили под контроль пол-Европы, а затем

стали распространять либеральные идеи в советской сфере влияния. Итогом был

развал нашей страны, обнищание населения, множество внутренних конфликтов и

вымирание населения. СССР распался на пятнадцать государств с неустойчивыми

правительствами и хиреющей экономикой. Уголовные организации терроризировали

население. Различные политические силы боролись за власть, а представители

международных правозащитных организаций успешно разлагали все структуры

безопасности, и люди, выступавшие за наведение элементарного порядка, клеймились

как фашисты.

— И чем же все это закончилось? — мой рассказ определенно заинтересовал

подполковника.

— Над этим писатель и предлагал поразмыслить читателю…

— Занимательно, но нереально, — покачал головой офицер. — У вашего писателя

неверна первоначальная установка: война с Германией. Германия не могла воевать

одновременно на два фронта: против нас и против Англии — это было бы повторением

ошибки 14 года. В 41 году, как вы знаете, Германия и Италия были заняты

балкано-ближневосточным направлением. Уж скорее это могло произойти в 53 году,

когда мы были связаны на Дальнем Востоке, но в 53 году Германия улаживала

венгеро-румынский конфликт. Впрочем, в главном он прав: западный либерализм не

мог принести нашей стране ничего хорошего.

— Отчасти это так, — присоединился к нашему разговору реэмигрант. — Тип русской

культуры — это тип антизападный. Он строится на аграрно-коллективистском

принципе, в то время как западная культура — это торговый индивидуализм.

Так мы проспорили до самого вечера, когда за окном показались средневековые

строения Даугавпилса.

— В Германии, — сказал офицер, — сохранилось очень много средневековых замков, а

вот французы почти все свои срыли еще при Ришелье.

— Степан Викторович, — спросил я то, что хотел спросить уже давно, — а как в

Англии представляют нас и Германию?

— Вот это вопрос! — воскликнул подполковник, который как-то незаметно уже успел

выпить три бутылки "Боржоми". — Объявляю вам благодарность, Вальдемар, за

находчивость.

— К России, — ответил после некоторого раздумья Степан Викторович, — отношение,

конечно, получше, чем к Германии. Англичане очень любили Хрущева, и часто

вспоминают его визит в пятьдесят пятом году. Но и Россия, и Германия для Запада

— это тайны за семью печатями. Вспоминаю английский анекдот, что англичане видят

Германию только на карте.

— А дипломаты? — удивился офицер.

— Назначение в Берлин считается в дипломатических кругах своего рода ссылкой,

хотя есть достаточное количество людей, открыто симпатизирующих Германии и

фашизму, и даже в верхних эшелонах власти — это, как правило, консерваторы,