Владимир Булат - Лишь бы не было войны!

Руммельсбургский тоннель, тянущийся на добрые два километра. Когда мы наконец

вынырнули в ослепивший всех дневной свет, слева и справа выпрямилась

Варшавер-штрассе, по которой неторопливо полз экскурсионный омнибус.

Готтенландский (быв. Силезский) вокзал был уже рядом — замелькали перила,

лавочки, ожидающие.

Немец-проводник еще раз проверил документы, и мы стали выходить. Я едва успел

выйти из вагона, как тут же заметил маму — она в длиннополой дубленке и меховой

"боярке" спешила ко мне по забитому людьми перрону. Она приветствовала меня

по-русски:

— Ну, как доехал?

— Да вот… — развел я руками.

Несмотря на все наши с Вальдемаром опасения, она не заметила подмены. Видно, не

правы те, кто приписывает женщинам некую особую интуицию. В первый момент меня

так и тянуло сознаться, но я сдержал себя, и не напрасно.

— Сейчас мы к нам домой. — продолжала она, проталкивая меня через толпу. —

Вечером у нас званый ужин. Будут Отто, Свава, Харальд…

В Берлине я не бывал отродясь, и все глазел по сторонам. Добрая половина

прохожих была в шинелях: синих, черных, серых, коричневых — под цвет мундиров их

ведомств. Здесь было на порядок теплее, чем в замерзшем Ленинграде. Линейная

немецкая речь господствовала над отдельными польскими и русскими фразами.

Тачечники (тоже в особой форме) катили огромные телеги, наполненные

"старомодными" чемоданами (американоидные рюкзаки — завсегдатаи вокзалов моего

мира — здесь были явно не в моде). На фронтоне вокзала (он был реконструирован в

середине пятидесятых) аршинными готическими буквами было выложено:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ РЕЙХ!

В ближайшем киоске я успел разглядеть множество видеокассет и бронзовые бюсты

Гитлера и Геббельса.

Мама без устали рассказывала о своей жизни, о том, как зимой они с полковником

отдыхали на Ривьере, что Харальд в апреле принимает присягу и отправляется

служить в Хорватию и т. д. и т. п. На ее вопросы я отвечал односложно, что весь в

работе над дипломом, что стипендию нам повысили, что Виола чуть ли не ночует в

Петергофе (она пишет дипломную работу об архитектуре Петергофских ансамблей и

влиянии на нее философии ХVIII века). На мое счастье мама не спросила меня,

скоро ли ей ждать внуков: она, видно, не очень-то спешила становиться бабушкой.

На привокзальной площади нас ожидал огромный БМВ, принадлежащий полковнику.

Шофер приветствовал меня кивком, погрузил мой баул в багажник и спросил меня

что-то по-немецки. Я в первый момент ничего не понял и пробормотал в ответ

что-то невнятное, но тут же догадался, что меня спросили о том, правда ли в

Ленинграде (он называл его Петербургом) сейчас такие лютые морозы, и понял, что

теперь мне и думать придется исключительно по-немецки. Я сбивчиво отвечал, что

правда, морозы стояли лихие, но в день моего отъезда слегка потеплело. Мама

напомнила мне, что в Германии она говорит со мной только по-немецки, и мы

помчались по утренним улицам германской столицы.

Вначале мы оказались на довольно непримечательной Гроссфранкфуртер-штрассе,

потом водитель свернул на Лансбергер-штрассе и, обогнув колонну марширующих

солдат, машина выехала на знаменитую Александер-плац. Пока мы стояли у светофора

рядом с Полицай-президиумом, водитель рассказывал, что на ближайшее воскресенье

здесь назначена публичная казнь масонских вожаков, пойманных, что называется, с

поличным в прошлом месяце.

Справа от нас, на фасаде Имперского Архива, обнаженная амазонка работы Адольфа

Зиглера держала большой золотой лист с цитатой из Гитлера:

"Для каждой нации правильная история равноценна ста дивизиям".

Центр города в утренние часы был безлюден, попадались лишь постовые да спешащие

с документами из министерства в министерство курьеры. Англоязычная (равно как и

германоязычная) реклама напрочь отсутствовала, вывески магазинов и кафе

отличались нордической чопорностью.

Я и не заметил, как мы проехали по мосту через Шпрее и остановились у следующего

светофора, между Строительной Академией им. Альберта Шпеера и Монетным Двором.

Рядом с нами водитель скромненькой "Шкоды", курсант-эсэсовец, пользуясь

вынужденным ожиданием, целовал и обнимал правой рукой свою совсем юную

попутчицу.

Унтер-ден-Линден встретила нас двумя шеренгами свастик-монументов, поставленных

здесь ко времени проведения Олимпиады 1936 года (с тех пор все Олимпиады

приводились в Берлине, а зимние — в Швейцарии; американцы и англичане их,

естественно, игнорировали). В конце этой главной улицы Рейха напротив Военной

Академии имени Адольфа Гитлера было наше посольство — флаг СССР развевался на

влажном ветре. Накрапывающий дождь заставил нашего водителя включить дворники.

Дальше открывался бесконечный безлиственно-серый массив Тиргартена, где старушки

выгуливали своих мосек, а белокурые студентки художественных академий (тоже в

форме) старательно зарисовывали деревья и всяческую парковую скульптуру. Если бы

я вдруг ни с того, ни с сего сказал, что в этом парке мог бы стоять монумент

Вучетича, меня подняли бы на смех, и Вучетич из гроба к нему бы присоединился.

Берлинер-штрассе сменилась Бисмарк-штрассе. Мы быстро удалялись от центра

города. Мама догадалась о моем любопытстве и не отвлекала меня. После

Шарлоттенбурга, где доживали свой век ветераны второй мировой войны — герои

Тронхейма, Сен-Кантена и Хеброна, который еврейские фанатики обороняли целый

месяц, и который был стерт с лица земли на двести лет — машина неожиданно

оказалась в чаще Груневальдского лесничества. Еще несколько минут, и впереди

блеснула темная гладь Хафеля — мы выехали на западную окраину Берлина. Цель

нашего пути была в Шпандау — самом дальнем районе восьмимиллионного

Гросс-Берлина. Между зданием тюрьмы и железнодорожной линией на Гамбург среди

нескольких частных усадеб прямилась небольшая Геббельс-штрассе. В маленькой

сторожке рядом со шлагбаумом и полосатым столбом я зарегистрировался у

коменданта улицы в чине партайфюрера, и мы наконец приехали.

Дом (а Вальдемар в Ленинграде не потрудился описать мне его заранее) был

построен лет сорок назад в неоготическом стиле: от основного его массива

ответвлялись острошпильные мансарды, галереи на контрфорсах, несколько

приземистых флигелей. Все окна были разной формы и напоминали готические соборы.

Ограда, охватываюшая площадь в четверть гектара, контрастировала с этой

цветистостью своей подчеркнутой суровостью. Вся усадьба напоминала утонченный