И Намор - В третью стражу [СИ]

– Kristos voskres, Pavel Dmitrievich, — старательно коверкая русские слова, произнесла Татьяна и протянула опешившему от такого приветствия мужчине цветок из букета, который несла в руках.

— Воистину воскрес, — улыбнулся пришедший в себя Туков и низко поклонился.

— Кхм... — Тихо "крякнул" у нее за спиной Федорчук, но от дальнейших комментариев воздержался.

Они прошли по коридорам, поднялись и спустились по лестницам "сумасшедшего лабиринта" и вошли наконец в ее собственную "королевскую" уборную.

— Мне выйти? — Поинтересовался Виктор, но тон вопроса и то, как он закуривая, рассматривал бутылки, выставленные на сервировочном столике, говорило, что скорее уж он отвернется, чем действительно куда-нибудь "уйдет".

— Да, ладно уж! — Привычно махнула рукой Татьяна и подсела к зеркалу.

"Я красавица!"

Но даже правда, звучавшая как лесть, не помогала, на сердце было...

— Будет война? — Спросила она, заглядывая через зеркало в глаза Виктору.

— Надеюсь, что будет. — Федорчук улыбнулся ей в ставшей уже фирменной манере – а-ля "Джонни Депп в роли Вилли Вонка" — выдохнул дым и взялся за бутылку шампанского.

"Хорош... Хорош? В каком смысле?"

Но непрошенный вопрос уже ворвался в сознание и породил настоящий шквал совершенно "неперевариваемых" — так сходу – мыслей и переживаний.

"О господи! Только этого мне не хватало!"

Однако спас ее, и то лишь на время, сам виновник "сумбура вместо музыки".

— Ко мне днем наведалась наша кузина Кисси...

— Кайзерина в Париже? — Встрепенулась Татьяна и даже обернулась к Виктору. — А я почему...?

— Потому что гуляла со своим Пабло. — Перебил ее Федорчук.

Он откупорил бутылку, обойдясь без пиротехнических эффектов и уже разливал благородный напиток по плоским фужерам.

— Она будет в зале... Так что пообщаетесь... позже. Но есть несколько неотложных дел. Баст передает для Москвы: Муссолини взбешен попыткой СССР разрушить "такие хорошие планы". Скорее всего, теперь одной авиацией дело не ограничится. Немцы тоже обрабатывают дуче... Похоже итальянцы вмешаются, но объявлять войну СССР не станут. Немцы, по-видимому, тоже. Однако оружие и "добровольцы" будут в Испании уже скоро. Москве кроме того следует знать, что в Берлине и Риме очень внимательно следят за изменением тона московских газет и за слухами, которые достигают ушей сотрудников их посольств в Москве. Геббельс прямо сказал на встрече с Гитлером, что в России следует ожидать волны политических репрессий, и что это может оказаться настоящим подарком для Германии в тот момент, когда СССР превращается в слишком активного игрока и в Чехословакии, и в Испании. Особые надежды связываются с тем, что сведение счетов в высшем руководстве СССР затронет армию. Уход нынешнего руководства РККА – и это после гибели самого агрессивного и, к слову, лучшего стратега коммунистов Тухачевского – может облегчить достижение стоящих перед Германией целей.

— Ты все это наизусть запомнил?

— Нет, — снова "улыбнулся" Федорчук. — Это я сам так формулирую. Но ты должна передать именно это.

— Думаешь, не станут стрелять военных?

— А бог их знает, — пожал плечами Виктор. — Я им не доктор. Даже не санитар. Да, и еще. Гитлер взбешен переброской русской авиации в Чехословакию, но самое интересное, Муссолини – тоже. Они оценивают последние события, как переход СССР в наступательную фазу борьбы за мировое господство.

— О, господи!

— Отдельно следует отметить начало зондирования немецким МИДом позиции Польши. Баст не исключает возможность заключения военного соглашения. И более того, по мнению "компетентных аналитиков", если такой союз не будет заключен, то не по вине Германии.

— Тебе не страшно? — Спросила Татьяна, рассматривая Виктора как бы новым взглядом и поражаясь тому, как много она в нем до сих пор не видела или не хотела видеть.

"Дура! Вот дура-то!"

Но чье сердце неслось сейчас вскачь, заставляя чувствовать недвусмысленное томление... там... там... и еще там? Девичье сердечко экзальтированной комсомолочки – старшего лейтенанта Жаннет Буссе, или ее собственное, Танино, не такое уж молодое – хотя какие наши годы! — сердце?

— Будет война. — Теперь она не спрашивала. Впрочем... Почему бы и не спросить?

— Тебе не страшно?

— Я свое отбоялся. — Просто ответил он и неожиданно улыбнулся, но уже своей, нормальной улыбкой, от которой в груди вдруг стало тепло, жарко, очень жарко...

— Давай, красавица, — сказал Виктор. — Готовься. Через четверть часа твой выход.

И завертелось. Грим, платье... сигаретка на посошок и "пара капель" для куража, но в голове и груди такая суматоха, что куда там зазеркалью кабаре "Эрмитаж"! А потом она вдруг удивилась: лампы светят прямо в глаза, и оказалось, что она стоит уже на сцене, а в руке – левой – у нее все еще фужер с шампанским, а в правой – дымящаяся сигарета. Однако образ оказался узнаваемым, и зал зашумел. В хорошем смысле... понимать зал с полуноты она уже научилась.

"Ну и что же вам спеть, родные? — подумала она, приходя в себе и стремительно превращаясь в Викторию Фар. — Что тебе спеть, Кисси? — Татьяна разглядела-таки подругу даже сквозь слепящий свет юпитеров. — А тебе, Витя? — Федорчука она не видела, но чувствовала его взгляд из-за кулис. — Что?"

— Война, дамы и господа, — сказала она, подходя к краю сцены, своим знаменитым "пятачковым" голосом с недетской хрипотцой. — Вы разве не знаете? Вас еще не призвали, месье? Нет? Но это ничего не значит, не правда ли? Не призвали сегодня, так призовут завтра, потому что... война. Война за свободу, я имею в виду. Ведь вы меня понимаете, мадам? Да? Я так и знала. Ведь мы все здесь французы, так? Даже те, кто не родился от матери француженки и отца француза... А завтра... завтра война, и так хочется успеть... Ну, вы все понимаете, дамы и господа. Мы же здесь все взрослые люди, не так ли?

Она остановилась на мгновение, пытаясь понять к чему весь этот монолог, и вдруг поняла, и начала переводить на французский слова песни, которую – так вышло – здесь еще никто не слышал.

— Целуй меня, целуй меня крепко, — выдохнула Татьяна в полыхающий ослепительным светом зал. — Как если бы эта ночь была последней. Целуй меня, целуй меня крепко, ибо боюсь я тебя навсегда потерять...

Она еще не пела, она всего лишь подбирала подходящие французские слова, но зал уже почувствовал, что это не просто слова, и замер в ожидании чуда.

— Я хочу, чтобы ты была близко, — прожектора слепили, мешая видеть зал, но у Тани было стойкое впечатление, что она не просто видит Кайзерину, сидящую за одним из центральных столиков "партера", но даже различает блеск ее глаз. — Хочу видеть себя в твоих глазах, видеть тебя рядом со мной. Подумай, что, может быть, завтра я буду уже далеко, очень далеко от тебя.