Вадим Давыдов - Всем смертям назло

— Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…

— Что?!

— Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.

Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал – кажется, целую вечность. А когда заговорил – Гурьев едва узнал его голос:

— Хочу, чтобы ты мне сказал.

— Сказал – что?

— Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.

Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала – тебя, а потом – себя. За всё, что мы с тобой – оба – сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, — особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат – так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну – мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь – то совсем не так.

— Хочешь меня убить, — Сталин улыбнулся в ответ. — Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты – не Сталин. Поэтому Сталин – опять победил.

— Это правильно, Иосиф Виссарионович, — ты опять победил, — продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. — Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты – великий Сталин. Ты победитель. Ты – побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею – нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже – разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так – он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо – «Победа». И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его – глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом – он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу – да, была, не скрою. Была. А теперь – ничего подобного. — Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это – правда. — Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?

— Хорошо, — кивнул Сталин. — Хорошо, хорошо. Молодец. Правильно всё говоришь, Яков Кириллович. Правильно. Умно. Очень умно. Ты умнее всех, я знаю. В сто раз. В тысячу раз. В миллион. Но не забывай: я тебе в глаза смотрел. Я видел.

— Это цена, Иосиф Виссарионович. С тех пор, как я с тобой познакомился, я всегда хочу кого-нибудь убить. По-моему, это нормально. И не говори, будто тебе это не нравится.

— И что? — улыбнулся Сталин. — Ничего так и не попросишь?

— Ты думал, что я теперь попрошу тебя умереть, Иосиф Виссарионович? Да? Так ты подумал?

— Подумал. Не угадал?

— Нет. Ты умрёшь в своё время, Иосиф Виссарионович. Когда суждено. Ты крепкий, сильный старик – но старик. Я дал тебе всё, что мог, но бессмертия у меня для тебя нет. А если бы и было – я бы не дал тебе его, ты же знаешь. Но убивать тебя – нет, вот этого мне не нужно. И даже не хочется. Поработай ещё Сталиным, потому что Сталиным, кроме тебя, работать некому. А у меня теперь есть моя страна – ну, будет, совсем, совсем скоро. Но это есть не только у меня. Зато у меня есть то, чего нет ни у кого на этой земле. И никогда не будет. У меня есть счастливый Сталин. Счастливый Сталин – по-настоящему счастливый, навсегда счастливый, а не оттого, что вскрыл очередным ледорубом череп очередному Троцкому. Такого никто не видел. Никогда. А я видел. И мне хватит.

— А сейчас ты не врёшь, — тихо проговорил Сталин, не отрывая взгляда от гурьевских глаз. — Сейчас ты не врёшь. Как это? Я же не могу проиграть?

— А Сталин – не Бог, — усмехнулся Гурьев. — Только Бог выигрывает всегда и у всех, Иосиф Виссарионович. А сыграть вничью с Яковом Кирилловичем – это, Иосиф Виссарионович, отличный результат. Лучший из возможных, — под этим небом, под этим солнцем.

— Ничья?! — переспросил Сталин. И повторил: – Ничья?!

— Ты получил всё, что хотел, Иосиф Виссарионович, — Гурьев взял руку Сталина и переплёл его пальцы своими. — И я получил всё, что хотел. Мы оба выиграли – выиграли всё. Ни тебе, ни мне больше нечего – от этой игры – хотеть. Но в игре не бывает такого – чтобы выиграли оба. У игры три положения равновесия результата: проигрыш, выигрыш, ничья. Ты забыл про ничью, товарищ Сталин. А я о ней всегда помнил.

— Получается – ты выиграл?

— Нет, — беспечно тряхнул головой Гурьев. — Не получается. Ничья – это ничья. А сыграть вничью и начать корчить рожи: я выиграл, я выиграл – это не наш с тобой метод. Ты хочешь спросить: что же, игра окончена? Нет, отвечаю я, нет, Иосиф Виссарионович. Мы просто сменим инструменты. До сих пор мы с тобой играли в шахматы, а теперь – сядем за орган. И сыграем в четыре руки. Чтобы закрепить нашу ничью, не дать никому её отыграть, нам с тобой предстоит сыграть симфонию. Надо ещё очень, очень много сделать.

Ничья, подумал Сталин. Конечно, ничья. Невозможно выиграть у себя самого. Невозможно.

— Я не умею играть на органе, — прищурившись, произнёс Сталин.

— Это несложно, Иосиф Виссарионович, — сжимая его руку, проговорил Гурьев. — Это несложно. Я тебя научу.

— Ну, ладно. Ладно, — Сталин освободил руку, поднялся. Гурьев тоже хотел встать, но Сталин махнул ладонью: сиди. — Это всё хорошо. Хорошо. Очень хорошо. Скажи мне – а может Сталин царя назначить? Может?

— А ты сам как думаешь, Иосиф Виссарионович?

— Думаю, не может. Даже Сталин не может. Сам Сталин – не может.

— Правильно, Иосиф Виссарионович, — весело подтвердил Гурьев. — Всё ты правильно говоришь. Иначе и быть не может, ведь ты – великий Сталин. Но я это тоже предусмотрел.

— Да?!

— Да. Идём, Иосиф Виссарионович.

— Куда?

— Кино смотреть. Такого кино ты ещё не видел.

В кинозале, оборудованном по последнему слову кинематографической моды и техники, когда пошли первые кадры, Сталин повернул к Гурьеву лицо, немного удивлённо приподнял брови, собрав морщины на лбу:

— Цвет? Раскрашено?

— Нет, — мотнул головой Гурьев. — Самое-самое, американское всё. И плёнка цветная, и объективы специальные, и освещение. Ты смотри, смотри, Иосиф Виссарионович. Это всё очень важно. Не пропусти ничего. Вопросы не накапливай – вот тут у нас пульт, можно остановить просмотр, обсудить, потом дальше смотреть. Времени у нас много – потому что всё остальное, что бы ни было, может сейчас подождать. Да?