August Flieger - Чужой 1917 год

Я обернулся. У кованой решетки церковной ограды стояли двое прилично одетых господ. Первый — среднего роста в темно-сером костюме, держал в руках широкополую шляпу, открыв ветру длинные вьющиеся волосы. Второй…

Второй был негром… В светлом костюме и котелке, он стоял опираясь на щегольскую трость.

Ух, ты!!!

Это кто ж такие? Кому же не терпится со мной познакомиться?

— Попроси их подойти! — велел я санитару.

* * *

— Добрый вечер, господа! Чем обязан?

— Позвольте представиться, — негр снял с головы котелок и поклонился. — Фридрих Томас, антрепренер!

Черт! Как я сразу не догадался? Это же знаменитый на всю Москву 'Мулат Томас' владелец кабаре 'Максим' и театра 'Аквариум', что на Большой Садовой. Его имя постоянно попадалось в разделах светской хроники столичных газет, когда я штудировал прессу.

— Кошевский Александр Дмитриевич, артист оперетты. — В свою очередь представился другой посетитель.

Вблизи он казался старше. Лет около сорока, пожалуй.

— Простите нашу назойливость, господин прапорщик… — Вновь вступил в разговор Томас.

— Подпоручик…

— Еще раз прошу прощения! Нас неверно информировали… Однако, давайте перейдем к сути нашего знакомства. От некоторых очень уважаемых мною людей, я услышал о некоей комической итальянской песенке, исполненной несколько дней назад на концерте в этой больнице.

— Госпитале…

— Да-да, простите! Так вот, мы с господином Кошевским, решились нарушить ваш покой покорнейшей просьбой. Не будете ли вы так любезны, ознакомить нас с данным произведением, хотя бы в письменной форме, дабы мы могли прославить сие достойнейшее творение на стезе лицедейства? Дело в том, что Александр Дмитриевич снискал себе славу не только непревзойденного артиста оперетты, но и исполнителя комических куплетов. Узнав же, о вашей 'Голубой канарейке' он загорелся желанием познакомиться с автором и получить ваше соизволение на исполнение песни.

— Видите ли, господа, я не являюсь автором этой песни… — Пауза, взятая мню под видом нерешительного молчания, на самом деле была вызвана совсем другой причиной…

Блиииин!!! Чего бы такого соврать? Воспользуюсь готовой отмазкой!

— В детстве, когда мы жили во Владивостоке, я услышал эту забавную песенку от итальянского моряка. Моя няня (Во вру: няня), была так любезна, что записала ее на память (Гы! Суровый однорукий дядька-казак, записывающий песенку на итальянском, живо промелькнул перед моим внутренним взором). — Переведя дух, я продолжил. — Однако я с радостью передам вам эту песню, ведь в исполнении столь выдающегося артиста, она заиграет новыми красками.

На том и порешили…

На следующий день мне доставили нотную тетрадь, а еще через день меня вновь навестил Кошевский. На этот раз в сопровождении оркестратора (так он и выразился) театра 'Аквариум' господина Пухлевского Евгения Антоновича, который на самом деле оказался Евно Абрамовичем.

Вместе мы обсудили тонкости исполнения 'Блю канари' на различных инструментах, а Пухлевский пообещал представить конечный результат на мое рассмотрение через несколько дней.

Ладно…

Посмотрим, что у них получится!

Со всеми этими музыкальными хлопотами время пролетело незаметно. Близилось 15 сентября и очередная эвакуационная комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.

Я морально готовился к скорому отбытию на фронт…

Хотя, на самом деле фронт не покидал меня все это время — он был со мной, таясь где-то в глубине души. Стресс, который испытывает человек на войне, становится как бы частью его сознания. Психика адаптируется к экстремальному состоянию, да так, что на обратный процесс уходят годы.

Однажды я все это уже пережил — в той прошлой жизни, в будущем 1995 году… Различия все же есть. Тогда я был моложе, глупее и бесшабашней. И война была иной… И понимал прекрасно, что с моим ранением меня комиссуют.

Тут все иначе…

Даже со стороны заметно, что офицеры, готовящиеся к повторному отъезду на фронт, меняются с приближением решающей даты: кто-то становится все более задумчив и молчалив, кто-то излишне воинственен и шумен.

Люди готовятся вновь стать актерами страшного спектакля Великой войны: бессмысленного и беспощадного…

Что-то я размяк, разнюнился…

Настроение с утра поганое, как будто что-то гложет внутри непонятное. Тянет и не отпускает.

И погода отвратительная — еще с ночи зарядил дождь. На улице сыро и холодно и отправиться на прогулку нет ни желания, ни возможности.

Сидя у окна, я отстраненно наблюдаю за барабанящими по стеклу крупными каплями, будто размывающими вид из окна на сентябрьскую Москву.

В таком мрачном настроении ожидаю приезда матушки — сегодня среда, отведенная согласно условному внутрисемейному графику, для посещения меня-болезного.

Из дождливого марева вынырнула пролетка и остановилась под окнами госпиталя. Это не ко мне гости? Не разберу — кто? Приехавший укрылся под зонтом и заспешил к входу в нашу богадельню, оставив извозчика мокнуть в ожидании.

Раз извозчик ждет, то посетитель к нам явно ненадолго, а значит не ко мне.

Как оказалось, я ошибся.

В коридоре послышался торопливый перестук каблучков, перемежающийся с чьими-то тяжелыми неторопливыми шагами, скрипнула дверь, и в палату вошла наша Мэри.

— Александр Александрович, к вам посетитель!

В распахнутую дверь как-то боком просочился крупный бородатый мужик в сером кафтане, теребивший в руках смятый картуз.

Я с некоторой задержкой, но все же узнал в нем нашего дворника с Ермолаевского переулка — Архипа Герасимова.

— Здравствуйте, стало быть, Ляксандра Ляксандрыч! Меня барыня послала, чтобы я, стало быть, вам сообчил…

— Здравствуй, Архип… Чтобы что сообщил?

— Стало быть, старая барыня, бабка ваша Ирина Натольевна, — дворник вздохнул и размашисто перекрестился. — Сегодня под утро преставилась…

* * *

Дом. Милый дом…

Желтый особняк с белой лепниной на фасаде и маленьким садиком за кованой чугунной решеткой.

Фамильное гнездо в двух шагах от Патриаршего пруда или, если точнее, от Бульвара Патриаршего пруда. Городская усадьба конца 19-го века, если говорить официально.

Этот дом построил мой дед — генерал-майор Николай Егорович фон Аш на месте пепелища оставшегося от дома Бриткиных, уничтоженного пожаром в 1884 году.

Выбравшись из пролетки, вслед за Архипом, я на мгновенье остановился, чтобы полностью осознать для себя этот привычно-непривычный образ. Дождь почти прекратился, и ничто не мешало синхронизации новых воспоминаний с моим новым 'я', как обычно вызвавшей сильное душевное волнение.

Пройдя через кованую калитку и поднявшись на крыльцо, вновь застываю в нерешительности — рука не поднимается открыть дверь.