Станислав Гагарин - Страшный суд

— Разумеется, — отозвался Адольф Гитлер. — Диалектика — упрямая вещь, и спасибо Зодчим Мира! Сверхзнания, которые получили от них и я, и друг Иосиф, и все те, кого они посылают на Землю, покоятся прежде всего на диалектике, ибо диалектика заложена в основу Мироздания, и в этом смысле ваша философия порядкаимеет шанс быть принятой человечеством.

— Вы считаете, что в придуманной мною теории есть сермяжная правда? — осторожно спросил я фюрера.

— И еще какая! — воскликнул Адольф Гитлер. — Учение, которое успокаивает и примиряет любых спорщиков, не может быть отвергнуто вконец запутавшимися землянами. Ведь Зодчим Мира могут, в конце концов, надоесть вечные разборкигомо сапиенсов. Мне кажется, что они уже сожалеют о том, что наделили материю сознанием, превратили двуногое животное в мыслящее существо.

— Какое оно мыслящее, если всего лишь по незнанию немецкого языка маузером и наганом вбивало в головы русских людей идею уничтожения,тогда как основоположники толковали вовсе о другом, — с горечью произнес Станислав Гагарин.

— Диалектический смысл термина снятие в применениик частной собственности Маркс уловил еще за четыре года до «Манифеста», — сообщил мне удивительно эрудированный по части марксизма Гитлер, а я вспомнил, что исследователи жизни фюрера утверждают, будто он в идеологической практике почти не ссылался на работы классиков научного коммунизма. — В «Экономических рукописях 1844 года» Маркс характеризует коммунистические уравнительные идеи, бытовавшие в его время, и прямо утверждает, что всякая частная собственность как таковая ощущает — по крайней мере к более богатой части собственности — зависть и жажду нивелирования, уравнения. Грубый коммунизм — запомните это выражение, Папа Стив! — есть всего лишь нивелирование, то бишь, примитивное уравнение, есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящие из представления о некоем минимуме.

Что именно такое упразднениечастной собственности не является подлинным освоениемее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубогои не имеющего духовных потребностей человека, который не только не возвышается над уровнем частной собственности, но даже и не дорос до нее.

Вот так, Одинокий Моряк, в таком, значит, разрезе.

«Поучительная произошла у нас беседа, — подумал Станислав Гагарин, записывая эти строки утром 14 августа 1993 года в домашнем кабинете на Власихе. — А что же про любовь, пусть и второй свежести? Ты же обещал Галине лирическое нечто… Или обещанного три года ждут?»

Женщин в мужской практике Станислава Гагарина было немного, и потому я считал себя скромным на этот счет индивидом. Сотни две или три, а может быть и четыре, во всяком случае не более пятисот — списка, как Александр Сергеевич Пушкин, я не вел. И вообще не относил таинство близости с женщиной к некоему состязанию, спорту, что ли, терпеть не мог мужского бахвальства по части побед на сексуальном фронте, но, разумеется, не мог потягаться с такими асами в этомделе, как царь Соломон, Лаврентий Берия или Джон Кеннеди.

Впрочем, и задачи перед собой такой не ставил… Сближение с женщиной происходило всегда естественным путем, с обоюдными откровенностью и приятием, и потому ничего, кроме теплых воспоминаний, за кормою жизненной моей ладьи не оставалось.

Конечно, попадались и крутыедамы, пытавшиеся подчинить Станислава Гагарина собственной воле, проложить для него истинный, как им представлялось, курс, но Одинокий Моряк мягко, но упрямо уходил от подобных попыток.

Другое дело моя Вера Васильевна — не путать с галактической Верой! Супруга Папы Стива никогда не пыталась даже как-то откорректировать жизненную линию сочинителя, поддерживала самые фантастические его планы, по крайней мере, не перечила никогда мужу в главном: выборе пути. А в житейских мелочах… На то они и мелочи, чтобы не обращать на них внимания.

Еще в поезде, идущем на Саратов, а затем и в юсовском саду, я с интересом штудировал «Этюды о любви» Хосе Ортеги-и-Гассета, в которых испанский философ возвеличивал женщину и утверждал, что именно этому загадочному и совершенно отличному от мужчины психологическисуществу отведена нелегкая, но благородная задача совершенствования сильного пола.

— Если в эпоху примитивного сексуального инстинкта отношение мужчины к женщине — это отношение хищника, который набрасывается на первую попавшуюся красоту, — говорит Ортега-и-Гассет, — то на этапе духовного энтузиазма он, напротив, держится на определенном расстоянии и следит за выражением женского лица, чтобы уловить знаки одобрения или презрения…

Женщина в разные периоды жизни формирует некий идеал мужчины в собственном воображении, а затем накладывает его, словно кальку, на возникающих в ее поле зрения и много воображающих о себе козлов.Совпали контуры, начерченные женщиной на кальке — она говорит себе: «Эге! Тебя, голубчика, мне и надо…»

И уверенно сшибает избраннику рога.

Мгновенно начинает работать система сигнализации, она у слабого пола отработана блестяще, возникает поток флюидов, идущих от той, которая выбрала одного из нас, на подсознательном уровне поток заполоняет нас, притягивает к искусительнице, как магнитом, и вот мы покорены ею, воображая при этом, что одержали очередную победу.

Соответствовать идеалу, намеченному сознанием женщины, вот единственный наш удел! Не более того…

Станислав Гагарин давно уже это понял, и единственное, что позволял в собственной практике — робко намекнуть мелькнувшей на сочинительском небосклоне комете: погляди внимательно на меня. А вдруг я тот, кого ты ищешь… Разумеется, если при этом мне пришелся размерами хвост очередной кометы.

Человеческая жизнь невозможна без идеала.

Но каким надо быть тебе, мне, всем нам, чтобы стать идеалом? В глазах женщины, в первую очередь… Видимо, мало быть самим совершенством, чтобы стать настоящим идеалом. Ортега-и-Гассет полагает, что идеал суть жизненная функция, один из многочисленных инструментов жизни, идеал — конститутивный орган жизни.

Честно признаться, мне не хотелось писать о любви в трилогии «Вожди, пророки и Станислав Гагарин». Точнее, я не собирался развивать эту тему. Может быть, потому, что считал подобную тему незначительной для крутогои сложного повествованья, а может быть, и потому, что не пылална данном жизненном отрезке роковыми страстями.

Но Галина Попова, мой главный редактор, не уставая высоко отзываться о «Вторжении» и «Вечном Жиде», продолжала твердить мне: