Андрей Саргаев - Е.И.В. Красная Гвардия (СИ)

— Именно. Сейчас, когда наши южные границы несколько… хм… отодвинулись, настала самая пора вплотную заняться разработками. Промышленность растёт, и крайне нерегулярные поставки нефти не обеспечивают… не обеспечивают… вообще ничего не обеспечивают!

Бум! Что-то стремительное, мягкое и мелкое ткнулось в поясницу. Ещё один удар, и в то же самое место. Они тормозить когда-нибудь научатся?

— Там Кутузов! — сообщил запыхавшийся Николай.

— Михайло Илларионович! — подтвердил Михаил.

Сержант Нечихаев, умеющий останавливаться самостоятельно, опять поправил обоих:

— Его Высокопревосходительство фельдмаршал Голенищев-Кутузов испрашивают незамедлительной аудиенции.

— Он разве не в Париже?

— Никак нет, Ваше Императорское Величество, сидит в возке на набережной.

Принесла нелёгкая… Что за срочные дела образовались, требующие покинуть Францию и явиться в Санкт-Петербург? Война с Бонапартом? Да пошёл он к чёрту! Пусть втроём идут — сам Наполеон, Мишка Варзин и Михаил Илларионович. Последние двумя разумами, но в одном лице, но всё равно — к чертям собачьим! В Рождественскую ночь хочется почувствовать себя человеком, а не императором!

Фельдмаршал прорвался ко мне ближе к вечеру, на традиционном балу, даваемом скорее из обязанности, чем для собственного удовольствия. Я скрывался в курительной комнате от назойливых поклонниц, требовавших исполнения новых песен или стихов, вот там Мишка и подловил, начав с упрёков. Точно Варзин, потому что Михаил Илларионович Кутузов не обращается к царю на «ты» и по имени.

— Паша, имей совесть, а? Тут ночей не спишь, делая по сотне с лишним вёрст в сутки, а он принимать не желает и рожу воротит. Это друг называется? Не ожидал, честное слово.

— А на каторгу не хочешь за оскорбление величества?

— Нет, не хочу.

— Тогда в морду. Ты бы ещё в спальню ко мне припёрся. Дружба дружбой, но столь далеко она не простирается.

Михаил Илларионович улыбнулся каким-то своим мыслям, но далее продолжил предельно серьёзно:

— Наполеон собирается в Россию.

— Он очумел? Кто же кроме нас с тобой зимой воюет? Какими силами?

— В одиночку.

— Не понял…

— В гости напрашивается, по душам поговорить хочет.

— А ты?

— А что я? В Москву пригласил.

— В Москву? Шутник… жестокий шутник, однако. Жаль этой шутки оценить некому.

— Но ты-то оценил?

— Ладно, пусть приезжает. Надеюсь, ключи от города на подушечке не обещал?

Денис Давыдов угрюмо смотрел на утонувшие в сугробах верстовые столбы и бережно баюкал висевшую на перевязи руку — порубленная кривым персидским шамширом, она до сих пор не заживала и постоянно напоминала о себе ноющей болью. Как бы антонов огонь не случился!

— Тревожно мне что-то, Александр Фёдорович.

— А что так?

— Боязно государю на глаза появиться.

Беляков хмыкнул, погладил свежий шрам, пересекающий левую щеку и прячущийся в бороде, но ничего не ответил. И самого терзают подобные мысли — послали делать дело, а они на полпути его бросили, ввязавшись чёрт знает во что. Захотелось непременно поймать и примерно наказать сбежавшего обидчика, вот и кинулись в погоню, наплевав на всё. Месть сладка, а праведная — сладка вдвойне. Но затягивает не хуже зелена вина, заканчиваясь жутким похмельем под названием совесть.

Но кто же знал, что всё так закрутится? Эх, не будем кривить душой — знал. Ясно стало ровно в тот момент, когда изъятые для пополнения экипажа канонерки офицеры астраханского гарнизона явились на пароход в сопровождении солдат. Понятно, что их благородиям без денщиков обходиться тяжко, но зачем по пяти человек на каждого? Тем более если сами временно определены в рядовые…

Впрочем, откровенное желание и тех и других поправить финансовое положение набегом, понятно и простительно. До провинциальных городов запущенная государем военная реформа толком не дошла и денежное довольствие оставляло желать лучшего, а тут возможность порадеть за Отечество и общество одновременно…

Полковник Суровицкий, провожая добровольцев, несколько раз напоминал:

— Господа, прошу обратить внимание на добротное сукно для мундиров и на кожи, а также железо и свинец, буде таковые попадутся под руку. Да вы сами знаете наши нужды! Но, на всякий случай, возьмите список…

— Всё в счёт общей доли в добыче, — присутствовавший при том разговоре Беляков поспешил расставить точки над i. — Любая вещь стоимостью выше рубля поступает в походную казну и подлежит разделу только после окончания экспедиции.

— Разумно, Александр Фёдорович, — согласился Суровицкий.

— Да, — кивнул министр. — И чтоб никаких баб-с! Найду — утоплю лично! Обоих!

— А если по обоюдному согласию? Помните государево стихотворение?

— Которое?

Полковник взглядом показал на книгу, лежащую на краю стола, и с чувством продекламировал:

— Его Императорское Величество может разговаривать с менялами о чём угодно, хоть о влиянии соловьиного пения на надои в Херсонской губернии, нам сие непозволительно.

Впоследствии никто и никогда не привлекал менял в качестве толмачей при объяснении с женщинами. Но особым шиком у солдат и офицеров стало не просто изъять деньги из лавок бедняг, а заставить громко прокричать на главной площади признание в любви к верблюдицам и ослицам. На персидском языке, разумеется.

Примкнувшие казаки из Войска Донского, неизвестным образом узнавшие о начале похода, были менее разговорчивы и после допроса и реквизиций милосердно перерезали глотки допрашиваемым, не выставляя тех на всеобщее посмешище.

— Воспоминания одолели, Александр Фёдорович? — едущий в тех же самых санях полковник Тучков легонько ткнул министра локтем в бок. — Оставьте это неблагодарное занятие.

Гвардейцу вольно зубы скалить… он-то поставленную задачу выполнил пусть не в срок, но точно, и может не беспокоиться за свою дальнейшую судьбу. А что ждёт Белякова? В каторгу и тюрьму не верилось, но всё равно какая-то неуютность чувствуется. Обошлось бы снятием с министров, и то ладно…

Александр Андреевич не унимался:

— А помните, как мы того гуся жарили?

— Гуссейна, господин полковник, — поправил лейтенант Давыдов.

— Нет, Денис Васильевич, того вы вместе с дворцом зажигательными ракетами спалили, а я про того гуся, что в саду под красное вино употребляли.

— Это павлины.

— Да? — удивился Тучков. — То-то вкус подозрительным показался.