Андрей Посняков - Ладожский ярл

Молодой парень, отрок, светлоглазый, с русыми растрепанными волосами, закатав порты, осторожно попробовал воду босой ногою. Передернул плечами — холодно! А солнце, весеннее ласковое солнышко, так припекало уже, так жарило, что отрок, сбросив в кусты кафтанец, истекал потом под тяжелой зимней рубахой. Руки его, и ноги, и даже кончик носа были измазаны глиной, отрок сердито морщился — нет, скорей его можно было б назвать не отроком, а молодым парнем — над верхней губой пробивались уже светлые, хорошо заметные усики, чуть тонковатые губы сжаты твердо, по-взрослому. И взгляд такой же, не отроческий вовсе — тяжелый, приглядистый… Ан нет! Оглянулся парень на солнце, сверкнул озорной улыбкой, и глаза блеснули уже по-другому, весело, задорно, по-детски. Приложив руку к глазам, взглянул на небо — синее и высокое, залихватски свистнул, выдохнул и, мигом скинув одежку, нырнул с разбегу. Поплыл — быстро, разогреваясь, — потом, отдыхая, перевернулся на спину, подставил грудь солнцу. Замерз, снова перевернулся и поплыл обратно, выбрался на берег, запрыгал на левой ноге, выбивая попавшую в ухо воду. Потянулся к одежке… Глянь — а ее-то и нету! Но ведь сюда ж бросал, вот под эту ракиту. Или — не сюда? Смешно сморщив нос, парень обвел взглядом кусты. Ласковое солнце быстро сушило кожу, по ногам, из травы, поползли какие-то букашки, блестящий жук уселся вдруг на плечо, парень согнал его, небрежно махнув рукой, задумчиво посмотрел вокруг, почесав на левой стороне груди тусклое-синее изображение волка. Потом вдруг нагнулся к кусту… к одному, второму, третьему…

— Чай, потерял что, Вятша? — раздался из-за кустов насмешливый девичий голос. Вятша улыбнулся, раздвинул ветки:

— Не меня ль ждешь, дева?

Дева — высокая, пышногрудая, с толстой — в руку — косой, улыбнулась, притянув парня к себе.

— Вон твоя одежонка, сохнет, — целуя в губы, указала на дальнюю вербу. — Что ж на мокрое-то положил?

— Ничего, высохнет, — оторвался от девы Вятша. — И свою б посушила, чай, тож не суха. — Он потрогал мокрый подол, задышал тяжело, чувствуя ласковую теплоту девичьей кожи.

— Лугом шла, вот, вымокла… — смущенно проговорила девушка. — Инда и правда — посушить?

Хитро сощурившись, она отпрянула от парубка, медленно снимая одежду… широкую льняную юбку, рубаху… Не скрывая восхищения, Вятша любовался молодым крепким телом. Даже почувствовал вдруг, что краснеет.

— Что зарделся? — Девчонка положила ему на плечи руки. — Иль не видал?

Не дожидаясь ответа, она с жаром впилась парню в губы и повалила в траву…

Высоко над ними синело весеннее небо, пели за ракитами жаворонки, желтые пушистые одуванчики щекотали кожу.

— Лобзя… — шептал Вятша. — Лобзя… Любимая… — Выдохнув, он наконец откинулся на траву, погладил девушку по ладному, трепещущему еще животу, спросил: — Замуж пойдешь за меня?

Лобзя счастливо улыбнулась:

— Пошла бы… Да тетка Любомира не пустит. Кто работать-то будет?

Вятша приподнялся, оперся на локоть:

— А давай убежим!

— Убежим? — Карие глаза девушки испуганно округлились. — Что ты! Мир-то кругом незнаемый, страшный. Лучше уж тут… Да и Онфиску жалко. Пропадет здесь одна.

— Мир страшный? — громко воскликнул Вятша. — А здесь тебе не страшно? Что ты видела-то, кроме этой усадьбы да работы с утра до поздней ночи? Даже в Киеве никогда не была. А тут… Тетка Любомира, змея, все кричит, все недовольна, рука у нее тяжелая, сама знаешь. Да и мужик ее, Мечислав, на медведя больше похож, не на человека. Я заметил, как он на тебя да на Онфиску смотрит. Хорошо хоть, приходит нечасто…

Лобзя вдруг вскрикнула:

— Ой, я чего пришла-то! За тобой тетка Любомира послала, в Киев пойдешь, к Мечиславу.

— В Киев? — Вятша не знал, радоваться ему или печалиться. С одной стороны — Киев! — с другой — Мечислав, корчмарь гнусный…

— В Киев? — переспросил парень, вспоминая, когда же он там последний раз был. Осенью, когда возили на продажу забитую скотину? Да, похоже, что так. Киев… Светел град, многолюден, весел — давно б сбежал, да Лобзю жалко. Не думал — не гадал, а вот присох сердцем. Как теперь без нее-то? А интересно, как в Киеве названый братец Порубор поживает? Вот и навестить… Вятша улыбнулся. Лобзя потерлась об его грудь плечом:

— Хорошо в Киеве?

— Славно! Но, конечно, никто там нас не ждет. — Юноша помрачнел. — Можно, конечно, попробовать в дружину наняться, к Хаскульду-князю, воевать я умею… Ждать будешь?

— Не пущу! — твердо отозвалась Лобзя. Потом прижалась крепко: — Что ж ты лежишь? Ну же…

— Двое какие-то пришли засветло, — по пути поясняла девушка. — Ты уже за глиной уехал. Один длинноносый, рыжий, другой маленький, слуга наверное. Мечислава спрашивали… Тетка их сразу в избу впустила, да на нас шикнула. Онфиске велела затворять тесто, а меня за тобой послала, да все выспрашивала, хорошо ль ты Киев-град знаешь.

— Чего ж она тебя-то выспрашивала, не Онфиску? — осторожно ведя под уздцы запряженную в телегу лошадь, поинтересовался Вятша.

Лобзя покраснела:

— А то ты не знаешь?

— Знаю, люба…

— Чего ж тогда спрашиваешь?

— Так… — Вятша, прищурившись, посмотрел на девушку. Та еще больше зарделась:

— Пошто уставился-то?

Не говоря больше ни слова, Вятша крепко обнял ее и поцеловал в губы.

— Никогда у меня никого родного не было, — прошептал он. — Теперь вот есть — ты.

Лобзя ласково взъерошила ему волосы:

— Пошли уж… Лошадь уйдет.

Тетка Любомира — крепкая, широкая в кости, высокая, словно башня, — дожидалась их в воротах усадьбы. Грубое лицо ее недовольно хмурилось, в правой руке тетка держала вожжи.

— Явились, работнички! Полдня жду, — завидев Вятшу с Лобзей, зло сказала она. Замахнулась на девчонку вожжами…

Вятша ожег ее ненавидящим взглядом, и Любомира все ж таки не решилась ударить. Только пробурчала что-то да прогнала Лобзю в овин помогать Онфиске перекладывать старое сено. Давая указания девкам, косилась на парня. Слишком заматерел тот, да вишь, как смотрит — волком! Давно б пора окоротить его, давно… Ничего, придет Мечислав, тогда и окоротим, шелковым станет… а не станет… там видно будет.

— В избу не заходи, тут стой, — Любомира строго кивнула на росшую возле амбаров березу. Вятша пожал плечами — тут так тут — какая разница? Лишь бы девок не трогала. Прислонился к березине, сунув в уголок рта сорванную прошлогоднюю соломину. Ждал.

Любомира, заглянув в погреб, прихватила изрядный кувшин кваса и с поклоном вошла в избу. Надо же! И кому ж она этак кланяется? Любопытство родилось в душе Вятши, и даже не любопытство, а элементарное чувство опасности — что ж это за люди такие, лицезреть которых он не удостоился чести? От кого таятся? И какой подлости от них можно ждать? Не любил Вятша таких непоняток, и радостное чувство, которое он испытал, услыхав от Лобзи о предстоящем пути в Киев, сделалось уже и не таким радостным, а скорее тревожным. Взглянуть бы — что за люди? Лобзя-то их видела… Так ее в Киев и не послали, а послали его. Значит, опасаются, что может сболтнуть лишнего… Как бы невзначай Вятша переместился поближе к избе и навострил уши. Ничего толком не расслышал, подошел еще ближе… И едва не столкнулся с вышедшей из избы Любомирой.