Александр Головчук - Почему и нет? Часть вторая

Жуткое зрелище...

От его вида даже страх собственной, неминуемой миг назад, смерти отошел в тень.

Грач, сам весь окровавленный и ободранный сидит прямо на теле своего врага, прижав его к земле, словно тот может еще убежать. Две руки сжимающие нож за рукоять мерно поднимаются высоко над его головой, с его лезвия капает кровь прямо на лицо и волосы. Потом руки с силой идут вниз, нож с чавкающим звуком вонзаясь в тело, сталь скрежещет по костям ребер.

- За тата... - стон из груди Грача дыбом поднимает мне волосы на затылке, продирает морозом, столько в нем муки.

И опять руки поднимаются вверх. И новые алые капли срываются с клинка на лицо драгуна.

И опять вниз. С одинаковым ритмом.

- За неню...

- За Юрка...

- За дида...

- За Яринку...

- За... За...За...За...

Господи, прости его грешного...!

Большая же у тебя была семья, Грач...

Это зрелище словно парализовало меня. Что может быть страшнее свершившейся мести?

Безумие. Пустота...

Как подойти? Как остановить?

Он ведь сейчас ничего и никого... Он же сейчас - сама смерть.

И тут...

- Ой у Корсуни тай Зализняк гуляе

Та до свого ножа слово промовляэ

Кровью я тебе вмию, друже - не тужи

Будем брати пана ляха на гостри ножи.

Иван Михайлович медленно подходил к своему другу напевая песню-думу времен Гайдаматчины. И негромкие слова жестокой разбойной песни, словно по волшебству, остановили этот страшный метроном.

Руки, поднятые над головой, остановились, потом медленно опустились. Нож выскользнул из пальцев. Но в глазах у Грача пустота. Он неподвижен. Еще не закеменел в корке сквозь которую не пробьется ни друг, ни враг, ни Бог, но вот сейчас... через секунду...

Но не допустил той секунды друг. Успел. Не пустил безумие, не дозволил ему завладеть христианской душой.

Спокойно, словно так и надо, подсел рядом, все так же напевая вполголоса жестокие слова о резне, и о пожарах. Словно через меньшую, далекую жуть песни уводил от жути большей, сегодняшней.

В такт словам похлопывает своего старинного товарища по плечам, не обращая внимания на липкую кровь. На свою разбитую жердиной голову фельдфебель тоже не обращает внимание.

Как он с такой раной до нас-то добрел?

Вдруг Перебийнис, закончив очередной куплет, толкнул Грача в плечо посильнее и укоризненно сказал:

- Что молчишь, друже? Подпевай... Негоже одному мне петь... Сумно (грустно)...

И хрипло затянул думу дальше.

Судорожный всхлип вырвался из груди Грача. А потом он выдавил из себя первое слово, потом еще...

- Ой там... Гонта й Зализняк... та гуляють... Лугом...

Слова, потихоньку складываются в строки. И, размывая страшную кровавую маску на его лице, пробежали две дорожки из слез. Из тела стала уходить каменность. Плечи расслабились.

Уже два усталых мужских голоса тихонько бормочут разбойничью песню.

А потом еще что-то и еще.

Иван Михайлович потихоньку помог своему другу подняться на ноги, жестом остановив меня, ринувшегося помочь, и отвел в сторону. Как можно подальше от того, что осталось от растерзанного тела врага.

Усадил у дерева, прислонив побратима спиною к шершавой коре, и все говорил, говорил...

Пел. И опять говорил. А потом Грач уснул.

Так-то вот.

Я понимал, что стал свидетелем финала какой-то трагедии, разыгравшейся давно и очень далеко отсюда. Видел лишь итог мести.

Судя по всему, конюх был причиной гибели всей семьи Грача. Что там и как было - не знаю, да и не стремлюсь узнать, но ясно, что было очень жестоко и страшно. Детская психика пластична, тогда как-то выдержала, а вот сейчас, повторно остро пережив все, что было в прошлом, Грач сам едва не ушел за кромку.

А ведь он солдат, столько всего повидал на своем веку.

Не приведи Господи пройти через такое.

Мудрые говорят. Свершая месть, копай две могилы. Вторю - себе. Если к этому готов - тогда мсти, если нет, даже не пробуй.

Иван Михайлович медленно и устало подошел ко мне и присел рядом.

- Все добре будет. Ванька - крепкий. Он и раньше, малым, так каменел, а мы его к лошадям отнесем, и ничего... Только молчал потом долго. Так и привык молчать.

Моя бровь полезла вверх. Научился-таки у графа Васильева выражать удивление и заинтересованность одним жестом.

Фельдфебель усмехнулся, поняв, что проговорился.

- Верно, угадал ты, Сергей Александрович. Я тоже в той ватаге был. Меня не повесили как всех моих побратимов. Долю более лютую готовили, для того и отправили в Петербург с конвоем. А я сбег дорогой. Дедовову фамилию взял, по матери. Да ушел за кордон. После вернулся. Долг на мне был. За сына человека, что мне помог, ушел в солдаты. Сохранил парня от рекрутчины, да и укрылся заодно. В полку уже после и Ваньку встретил. С тех пор с ним вместе по многим дорогам прошагали.

Хочешь знать, как прежде прозывался? Желаешь - скажу... Розыскной лист так и лежит на меня, бессрочный он. На живого или мертвого.

- Нет, Иван Михайлович. То твоя тайна, да Грача. Только ваша. Вот пусть ею и остается. Не мне вас судить. Со своими бы тайнами расхлебаться.

Как сам-то? Гляжу худо у тебя с головой. Подташнивает?

- Есть маленько. Так что тебе с Гаврилой доведется без нас прибираться, а я с Ванькой посижу. Трудно ему сейчас.

Рассчитался-таки за крест, что этот нелюд на спине у него малого вырезал. Сколь лет искал...

Выродок лютый, тогда многим православным спину крестом резал, как глумился. Вурдалак...

Ты, это...

Гаврила ногу раненую зашиб, так что основная работа на тебя придется. Худые мы нынче с Ванькой солдаты, не обессудь...

Нам надо несколько дней в лесу отсидеться. Незачем людям нас таких сейчас видеть.

Что ж. Раньше начнешь, раньше закончишь. Пошел я покойников таскать. В болоте их не сыщет никто и никогда. В трясину канули и тела и оружие и все снаряжение.

Провозились мы с Гаврилой изрядно, захватили и остаток ночи, и кусок утра. Снова пошел дождь, притихший было вчера днем. В мокром лесу было неуютно, холодно и мерзко, но нам жизненно необходимо было отсидеться пару дней.

С погодой, несмотря на то что она отвратительная, повезло. В такую пору по лесу мало кто шастает.

Укрытие мы нашли в какой-то старой хижине непонятного назначения. Может пастухи поставили, может охотники. Очаг есть, да половина крыши сохранилась. Хоть на голову не капало и ладно.

Грач был несколько мрачнее обычного и больше времени проводил среди лошадей, мы его не трогали и он потихоньку вошел в норму. Иван Михайлович тоже отлежался, хотя верхом ему трястись пока рановато было. Поэтому, на третий день, как покидали хижину, мы несколько сменили порядок движения. Я верхом шел в авангарде, Грач традиционно прикрывал с тыла, а фельдфебель занял позицию в коляске у тромблонов, как наша основная огневая сила. Так мы и проследовали в сторону Горок.