Владимир Романовский - Польское Наследство

– Завтра мы освободим твоего брата, – пообещал он ей, подталкивая ховлебенк к очагу.

– Освободим?

– Да.

– А меня? В … рабство?

– Ты что, какое рабство. Ты моя дочь. Как же я дочь свою – в рабство?

– Сам будешь ети? – зло и с презрением спросила она.

У Гостемила округлились глаза.

– Ты, Ширин, шутишь так, что ли? Я – собственную дочь … Ты что!

– Мать нашу ты насиловал, так почему не дочь?

– Постой-ка. Я? Насиловал Зибу?

Она не ответила. Скривила презрительно упрямые пухлые губы.

– Постой, постой. Получается, что … он … продал жену в рабство, а потом и убил, за то, что ее изнасиловали?

– За осквернение неверным.

– О!

– Это справедливо.

– Чем справедливо, Ширин?

– Женщине должно умереть, но не позволить неверному себя осквернить. И если ты до меня дотронешься, я тебя убью. А потом себя.

Убей лучше моего повара, а то он зануда и бездельник, хотел было сказать Гостемил, но не сказал, вовремя сообразив, что просьбу могут воспринять всерьез.

– Ширин, – сказал он. – Я похож на человека, который насилует женщин?

Она поняла вопрос превратно.

– Ты и есть человек, который насилует женщин.

– Я не насиловал твою мать!

– Правда? – она улыбнулась, с еще большим презрением. – А мы у нее появились просто так, или, как у неверных заведено – непорочным зачатием?

– Мы случайно встретились в Константинополе и провели вместе неделю. Никто никого не принуждал!

– Ты лжешь, – сказала она, и Гостемилу захотелось дать ей пощечину. – Моя мать не могла добровольно иметь сношения с неверным.

Помолчав, остыв, Гостемил сказал, —

– Что ж. Каждый выбирает себе сам, во что ему верить. Твой выбор – он за тобою и останется, я не могу тебе запретить верить в то, что твоя мать не могла переспать с неверным, и что всех неверных нужно уничтожить, а их дома сжечь. И что люди, убивающие жен за измену, поступают правильно. И что убиваемые жены с ними согласны. И что твой удел – нести всю жизнь печать дочери неверного. Это все простые правила, их легко запомнить и понять. Вот только жить с ними не очень удобно, а навязывать их другим глупо. Я бы хотел свозить тебя и твоего брата в Киев. Походить с вами по городу, посмотреть на восход солнца. Но если это невозможно, то, что ж, да будет так.

– А что будет после Киева? – спросила она мрачно.

– После? Откуда мне знать. У меня есть эйгор под Муромом, а наследников до сих пор вроде не было. Пожили бы в эйгоре … наверное…

– Ты хочешь, чтобы я жила у тебя…

– Хочу или нет, но ты моя дочь, и, очевидно, наследница … как и твой брат…

– Ты не лжешь?

Соблазн поверить был, очевидно, силен. Гостемил пожал плечами.

– И я … – сказала она, – … смогу … жить, как живут … славянки?

– А как они живут?

Ширин помедлила.

– Привольно, – сказала она. Еще подумав, она добавила, возможно не очень понимая значение выражения, – Шляются где попало. – И еще помедлила. – Выбирают себе мужей. – (Гостемил улыбнулся). – Не прикрывают лицо и волосы. Ходят в гости к кому хотят. Если это действительно так, как мне … говорили. Наверное, это все ложь. Да. Неверные всегда лгут.

– Все время лгать невозможно.

– Неверные лгут. Все время.

– Ты много неверных встречала в жизни?

Она молчала.

– Знаешь, Ширин, по-моему, тебе нужно поесть. Ты проголодалась, и потому сердита. А время вечернее. Давай поедим чего-нибудь?

Она молчала. Гостемил поднялся, подошел к двери, открыл, послушал, как кричат и празднуют в кроге, и позвал, —

– Нимрод! Нимрод, леший тебя заешь!

Нимрод появился и встал перед хозяином, пытаясь заглянуть в спальню.

– Нимрод, друг мой, – сказал ему Гостемил. – Посмотри, нет ли на кухне чего съестного, или приготовь, и принеси сюда. Нет, не нужно сейчас беседовать со мною, иди.

Он закрыл дверь и оглянулся на Ширин, стоящую с обнаженным свердом в руке.

– Это не игрушка, это мой сверд. Чужое брать нехорошо, – сказал он, воспитывая. – Положи. Порежешься еще!

– Сейчас ты меня отсюда выведешь, – серьезно сказала она. – Доведешь до … там, где конь стоит. И я тебя не убью. Просто уйду.

– Хорошо, – холодно согласился Гостемил. – Только сверд вложи в ножны, пожалуйста.

– Не хитри, неверный.

Гостемил пожал плечами, но все-таки повернулся и открыл дверь. И посторонился.

– Нет, вернись, возьми свечу, и иди впереди.

Он послушался, и ее это, наверное, вдохновило. Детям вообще бывает ужасно приятно, когда взрослые им подчиняются. Так приятно, что даже поверить трудно – сказала, а он послушался! Гостемил вышел из спальни и направился к черному ходу. Ширин следовала за ним почти вплотную. Они вышли на задний двор. Уперев острие в спину Гостемилу, Ширин сказала, —

– Вон конь стоит.

Гостемил подошел к нерасседланному коню.

– Не двигайся, – сказала Ширин.

Сама она тоже остановилась – раздумывая. Гостемил, решив проигнорировать приказ, отстранился, отошел в сторону, развел руками – мол, тут уж ничего не поделаешь. Ширин забралась в седло и посмотрела на Гостемила долгим взглядом, будто решаясь на что-то. Спрыгнула на землю, подошла к нему. Гостемил и бровью не повел, только прикрыл от легкого ветра свечу в руке, чтобы не бродить потом в потемках по проходам. Ширин присела на корточки и, глянув ему в глаза снизу вверх, положила сверд на землю у его ног. И распрямилась. Гостемил покривился, повернулся к ней спиной, и пошел себе к двери.

Вернувшись в спальню, он подбросил свежее полено в очаг, сел на ложе, опершись о стену, и вскоре задремал. А когда очнулся, оказалось, что Нимрод успел состряпать скромный но сытный ужин, приволочь из крога столик, сервировать, придвинуть к столику два ховлебенка, и на одном из них сидит Ширин и жадно ест, а Нимрод стоит рядом и выговаривает ей, —

– Вот ты говоришь, неверные. А между прочим великий Като-старший всегда говорил, «Считаю, что Кархваж подлежит разрушению».

Гостемил сосредоточился, собрал остатки сил, и поднялся на ноги одним движением. Ему хотелось показать Ширин, что он крепок и неутомим, и не хотелось демонстрировать слабость. Что это, подумал он, оценивая свои желания со стороны. Интересно. Ни перед одной женщиной я не павлинил. И кряхтел, и ныл, когда уставал – даже в молодости. А тут – вдруг такое. Ширин подняла на него глаза, но снова опустила и продолжила трапезу. Сутулится, нагибается к еде, это нехорошо, подумал он. Он встал рядом со вторым ховлебенком.

– Это что там в кувшинах? – спросил он.

– Это свир, болярин, – ответил Нимрод, притворяясь сокрушенным. – Как есть, бодрящий свир.

– Ты ведь знаешь, что свир мне пить нельзя.

– Вина в этом городе нет. Все выпили. И даже пива нет.

– А во втором кувшине?

– Вода. Мне сказали – родниковая. Сомнительно. Но ты все равно пей. Вдруг не схватит тебе живот.