Андрей Валентинов - Дезертир

— Вы курите? — резко бросила Юлия. — Конечно, курите! Дайте одну папелитку и убирайтесь. Мне нужно работать!

Я достал из кармана коробочку с папелитками и вдруг понял — гражданке Тома нельзя оставаться здесь. Какой бы железной ни казалась мадемуазель доктор, она всего лишь двадцатилетняя девушка, которая может изображать бесстрастного ученого перед гражданином Альфонсом д'Энвалем, но не передо мной. Сейчас я уйду, и Юлия останется одна наедине с телом той, которую не удалось спасти…

— Гражданка Тома, у вас есть часы? Часами я так и не обзавелся. Девушка порылась в кармане пальто и сунула мне серебряный брегет.

— Собирайтесь! Как раз успеем на второй акт… Она не поняла, но я уже направился к ближайшей лампе.

— Что вы делаете? Я погасил фитиль.

— Снимайте фартук, и поехали. Саквояж можете оставить здесь. Где замок?

— Но…

Погасив лампы, я вытащил Юлию наружу и занялся замком;

— Куда… Что вы себе позволяете? — возмутилась наконец девушка, но я крепко взял гражданку Тома за руку и потащил к выходу.

— Пустите! — рванулась она. — Вы… Я…

— Мы едем в Оперу, мадемуазель! И не вздумайте спорить!

— Какую еще Оперу? Никуда я не поеду!

На полутемной сцене недвижно застыли шеренги закованных в латы афинян. Завтра — бой. Горстка эллинов бросает вызов полчищам Дария. Позади — родной город. Нельзя потерпеть поражение, нельзя погибнуть — надо только победить…

Хор пел негромко, но постепенно голоса крепли, и музыка заполняла зал. В слова я не вслушивался, да они были и не важны. Те, кто завтра выйдет на Марафонское поле, бросают вызов не просто персидским полчищам. Они бросают вызов самой Смерти — безнадежный, отчаянный, но они верят в победу, поскольку верить больше не во что…

Патриотическая опера граждан Гийара и Лемуана «Мильтиад при Марафоне», проигнорированная мною несколькими днями ранее, оказалась не так и плоха. Отсутствие сюжета и барабанная риторика с обязательным упоминанием «Республики» и «Свободы» почти не замечались благодаря чудесам, творимым актерами. Да и музыка была хороша — неожиданно сильная, сдержанная, она впечатляла, заставляя сопереживать тем, кто был на сцене. Наверно, почтенные авторы думали восславить нынешних «Мильтиадов», просиживающих кресла в Конвенте. Но я думал о вандейских крестьянах, сражавшихся, чтобы не пустить «адские колонны» генерала Россиньоля к родным очагам, о мальчиках из армии Конде, умиравших под белым знаменем с золотыми лилиями, и о Лионе. Сколько же мы дрались? Четыре месяца? Больше? Без боеприпасов, без провизии, без надежды…

Юлия застыла в кресле, молча глядя на сцену. Я не был уверен, что она обращает внимание на нюансы творения граждан Гийара и Лемуана. Наверно, у нее перед глазами стояло лицо бедной девочки, успевшей вздохнуть, может быть, даже увидеть неяркий свет ламп в старой часовне — и вновь уснувшей, уже навеки. Я понимал, что Юлии сейчас больно, но пусть лучше она переживет эту боль здесь, в странном фантастическом мире Оперы, чем среди обитых цинком столов. Вряд ли я заслужу благодарность… но это не так и важно.

Хор уже гремел, огни горели ярче, отражаясь в стальных латах, над горизонтом медленно разгоралась заря. Скоро утро — утро последнего боя…

И тут я почувствовал легкое прикосновение. Вначале я подумал о гражданке Тома, но та по-прежнему глядела на сцену, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я скосил глаза и заметил сложенный веер. Кто-то незаметно вошел в ложу и теперь стоял сзади — тихо, стараясь не дышать. Впрочем, я уже догадывался — кто. Встав, я осторожно повернулся. Бархатная Маска приложила налец к губам и кивнула на дверь.

В широком коридоре было пусто. Моя таинственная знакомая быстрым движением сняла маску, улыбнулась и протянула руку:

— Добрый вечер, гражданин! На ней было все то же роскошное платье — и по-прежнему ни одного украшения. Я улыбнулся:

— Добрый вечер, гражданка! Я сегодня не один…

— Не страшно.

Она оглянулась, затем заговорила быстро и тихо, почти шепотом:

— Вы должны увидеться с де Батцем и уговорить его покинуть Париж. Его показания в Конвенте повредят Республике.

Я еле удержался, чтобы не хмыкнуть. Почему-то я так и думал. Только вместо «Республика» следовало назвать вполне конкретное имя.

— Вот документы. Его пропустят до границы. В мою руку лег конверт из плотной бумаги. Я молча кивнул.

— И еще… Ваш друг просил передать… Лицо ее изменилось, другим стал голос. Мне вновь показалось, что со мной говорит кто-то иной.

— «Гражданин! Не верь ложным друзьям Свободы!

Предатели ищут предателя — не стань же предателем сам! Прощай!»

На этот раз «друг» перестарался. Шарада вышла слишком затейливой. Я хотел переспросить, но незнакомка улыбнулась и протянула руку:

— Удачи, гражданин Шалье!

Не успел я поинтересоваться, в чем именно, как она уже исчезла.

— Вероятно, вы собирались в Оперу с той дамой? Оказывается, гражданка Тома оказалась куда более наблюдательной, чем мне думалось. И теперь, когда Мы покидали огромное, сияющее огнями здание, не преминула поинтересоваться. Не став переспрашивать «с какой именно?», я вовремя вспомнил гражданина индейца.

— Темная страсть соединила нас, — сообщил я замогильным голосом, — и она же развела нас по обе стороны зияющей пропасти, имя которой… О-о, это имя!..

— Не паясничайте! — Юлия оттолкнула руку, которую я необдуманно попытался ей предложить, и топнула ногой: — Вы невозможны, гражданин Люсон! Вы настоящий «аристо»!

— Увы, мадемуазель де Тома, — вздохнул я. Ответом был огненный взгляд, который едва не испепелил меня на месте. Девушка нетерпеливо повернулась:

— Здесь где-то стоянка фиакров… И не вздумайте меня провожать, из-за вас у меня пропал весь вечер! Если вы еще раз придете ко мне на работу, то мигом вылетите за дверь.

Я молча поклонился.

— Да! Я вас непременно выставлю, потому, что вы… Потому, что вы… В общем, спасибо, Франсуа Ксавье! Я удивленно поднял глаза. Она улыбалась.

— И не забудьте зайти в больницу академии! Я покажу вас кое-кому из специалистов. Не ухмыляйтесь когда вы ухмыляетесь, у вас совершенно невозможный вид.

Я и не думал ухмыляться, но спорить, конечно, не стал. «В общем, спасибо…» Признаться, я не рассчитывал и на это…

Кардинал Лотарингский был поистине отвратителен — не столько из-за упомянутых грехов, сколько благодаря многословию, которым обильно наделил его драматург-патриот гражданин Шенье. Монолог, в котором перечислялись злодейства уже осуществленные и еще более — задуманные, длился целых три страницы. Дальше читать не стоило. Я отложил книжку и задумался.