Иван Алексеев - Засечная черта

— Так боярин наш Ропша к царю приближен, — нагло соврал особник, впрочем, без всякого риска быть уличенным во лжи, ибо рядовые станичники, конечно же, не разбирались в придворной иерархии. — А я у боярина слуга усердный, доверенный.

— Так, может, турки нам и вправду друзья? — с явным сомнением в голосе произнес Никита.

— Ага! — горько усмехнулся Лось. — Прямо-таки братья. Отцы родные. Кабы они остаткам орды не помогали, мы бы давно крымское ханство прихлопнули. Ведь на перешейке, что в этот самый Крым промеж морей ведет, турецкие розмыслы, то бишь по-иноземному инженеры, такие укрепления возвели, что их пять лет приступом брать надобно. Валы земляные с предпольем, рвами и частоколами. И поверху пушки стоят в несколько рядов, от самых малых до великих. Ясное дело, что и пушками теми ведают турецкие воины. Да не простые, а отборнейшие: из гвардии, то есть личной дружины самого султана. Янычарами их кличут. Вот такая у них к нам дружба.

Повисло тяжелое молчание. Станичники на сей раз не спрашивали Лося, откуда ему все это ведомо, а почему-то сразу поверили поморскому дружиннику.

— А нам-то что теперь делать? — задал Никита интересовавший всех вопрос.

— Как что? Устав исполнять. Долг перед отчизной, — голос Лося звучал печально, но сурово и уверенно.

— Да это мы и без тебя знаем. — Никита помолчал, затем вновь обратился к дружиннику: — Ты давеча говорил, что просьба у тебя до нас имеется? Выкладывай, не стесняйся. Коль сможем, так исполним.

— Какое уж тут стеснение. — Лось сел, наклонился поближе к собеседникам, еще чуть понизил и без того тихий голос, подчеркивая тем самым важность и секретность произносимых им слов. — Человек может прийти с той стороны. — Он кивнул в темноту, в сторону Дикого Поля. — Наш разведчик. Если он на вас выйдет, то помогите, чем сможете. Свежего коня ему дайте, чтобы он до Засечной черты как можно быстрее доскакал... Как он выглядеть будет, в чем одет — я и сам не знаю. Он вам скажет, что привет для меня везет. Так и скажет, привет, мол, я везу для Лося, поморского дружинника.

Никита некоторое время обдумывал услышанное, затем, не задавая лишних вопросов, произнес твердо:

— Хорошо, дружинник, все сделаем, как ты просишь.

Лось поднялся:

— Ну, ладно, прощайте, братцы! Даст Бог — свидимся! Спасибо вам за службу совместную да за хлеб-соль сегодняшний!

— Куда ты в темень-то? Заночуй с нами, на рассвете и тронешься!

— Нет у меня времени спать-ночевать. Еще с двумя дозорами должен успеть встретиться. Уходим мы послезавтра.

Лось обнялся на прощанье со станичниками, легко вскочил в седло, тронул поводья, и вскоре приглушенный стук копыт его скакуна растаял в бескрайней ночной степи.

Михась уже чувствовал себя сравнительно неплохо, передвигался на короткие расстояния достаточно уверенно, мог даже расколоть небольшое полешко для растопки печки и принести треть ведра воды с ручейка. Конечно, для строя и боя он не годился совершенно, но этого от него, слава Богу, пока и не требовалось. Зато выздоравливающий дружинник вполне мог прожить несколько дней в ските один, если отцу Серафиму понадобится отправиться в свой монастырь, повидать настоятеля и братию. А такая надобность у монаха была, поскольку он, заботясь о раненом, уже и так третий месяц не появлялся в стенах святой обители. Его столь длительное отсутствие могло вызвать ненужное беспокойство, и монах решился все же отправиться в монастырь, оставив Михася одного дней на десять. Впрочем, не совсем одного, поскольку Анюта вовсе не собиралась отказываться от своих походов в скит, совершаемых ею по-прежнему дважды в седмицу.

В общем, сотворив молитву, отец Серафим закинул за плечо тощую котомку, взял посох, старую толстую ветвь с неровно срубленными сучками, и побрел по знакомой звериной тропе, почти сразу скрывшись в чаще за стволами вековых деревьев. Покидая поляну, он оглянулся на свой скит, где в дверях стоял Михась, ласково улыбнулся дружиннику, издали еще раз благословил его. На душе у монаха было светло и благостно, ибо шел он в святую обитель возносить молитвы и славить Господа и истово верил, что во время неблизкого и небезопасного путешествия с ним просто не может произойти ничего плохого. Да и Михася он оставлял в добром здравии, в надежно укрытом от посторонних глаз месте. То есть уходил отец Серафим с легким сердцем и без дурных предчувствий.

Беда налетела совсем с другой стороны. Через два дня после ухода монаха в скит пришла Анюта. Появилась она позднее, чем обычно. Михась, сидевший на пороге скита, даже стал слегка волноваться в связи с долгим отсутствием девушки и вздохнул с облегчением, когда расслышал ее приближение по едва заметной тропинке. Но все же что-то его насторожило, ритм движения был не такой, как обычно. Дружинник со всей поспешностью, на которую был способен, поднялся с порога и, коротко, почти неслышно застонав от слишком резкого движения, спрятался за угол избушки, приготовился к отступлению в ближайший кустарник. Но через некоторое время на поляне перед скитом появилась именно Анюта, а не кто-нибудь другой. Девушка действительно двигалась неровной походкой и почему-то закрывала низко повязанным платком половину лица.

Михась вышел ей навстречу.

— Здравствуй, спасительница, — в его голосе звучала искренняя теплая радость.

— Здравствуй, Михась, — девушка отвечала с запинкой, то ли печально, то ли смущенно, и остановилась, словно не решаясь приблизиться.

— Анютушка, уж не случилось ли чего? — Дружинник шагнул навстречу девушке.

Та низко опустила голову. И тут Михась заметил на ее сарафане большой разрыв, наспех зашитый. Возможно, она потому и задержалась, что приводила в порядок единственное свое платье.

— Анютушка! — Михась взял девушку за плечи, та подняла голову, и он увидел на ее чистом и светлом, почти детском лице огромный безобразный синяк от страшного удара, почти закрывший левый глаз.

— Что случилось? — Горло его свело судорогой, он еле произнес эти слова хриплым шепотом.

Анюта уткнулась ему в грудь, сквозь рыдания произнесла сбивчиво:

— Никифор, богатей наш деревенский, встретил за околицей. В сарай поволок, сарафан принялся рвать. Я отбивалась, на помощь звала... Ударил со всей силы, чтоб замолчала. Я укусила его за руку, вырвалась, убежала. Орал вслед дико. Грозился поймать, ссильничать и убить потом.

Сердце Михася оборвалось, провалилось куда-то в черную пустоту, и он на миг ощутил то безысходное отчаяние, которое испытал всего три раза в жизни: на том испытательном рубеже, когда против их уставшей, еле держащейся на ногах тройки вышли беспощадные особники, на палубе бригантины-ловушки, когда увидел, что захваченная испанцами «Принцесса» увозит Джоану, и на улице московской слободки, возле тела погибшего в неравной схватке Степы. Эту девушку, такую чудесную и такую беззащитную, в жизни не сделавшую никому ничего дурного, избил, грозился обесчестить и убить мерзкий негодяй, а он, Михась — русский дружинник, не раз выходивший один против дюжины врагов, не может оказать ей реальную помощь! Ведь она спасла ему жизнь! От дикого отчаяния, от никогда не испытанного ранее чувства собственного бессилия Михась задрожал всем телом, едва не упал на траву.