Ирина Верехтина - Исчезнувшие

Она уже взрослая и привыкла справляться с собой, а раньше, в детстве, это делали её родители. Справлялись, то есть. Надины обмороки родители объясняли излишней чувствительностью и не особо волновались. Как сейчас говорят, не заморачивались. Музыкой девочка занималась с пяти лет, а с восьми уже выступала на школьных открытых концертах, и каждый раз страшно волновалась: боялась зала, боялась ошибиться, сфальшивить, но никогда не ошибалась и не фальшивила, благодаря упорным занятиям и репетициям.

Наденька играла блестяще, заученно кланялась, получала порцию заслуженных аплодисментов, убегала за кулисы и… падала в обморок, вероятно, от избытка эмоций. Обмороки считались побочным эффектом артистизма, бледность считалась аристократической, потому что предки Надиной матери были из дворян, родословная уходила корнями во Францию, во времена Луи Второго, и кто знает… Дома Наденьку звали Надин и обучали французскому, в свободное от музыки время.

В историю о французских предках верилось смутно, но Игорь гордился женой. Вот и дочка такая же родилась, с покатыми «французскими» плечами, горделивой осанкой, вздёрнутым подбородком и аристократической бледностью. О том, что осанка и подбородок – результаты ежедневных маминых замечаний, а бледность и утомляемость – результат сердечной аритмии, отец не задумывался.

Наденька жаловалась иногда, что сердце словно убегает куда-то, и слышала в ответ:

– Далеко не убежит. Ты у нас такая впечатлительная, артистичная натура! Надо уметь собираться, говорить себе: я не устала, это просто лень. Надо больше заниматься, тогда не о чем будет переживать, оттарабанишь сонату так, что ноты от пальцев отлетать будут.

Наденька тарабанила, сердце убегало, стучало из груди, словно просило выпустить. Недостаток энергии проявлялся в быстрой утомляемости. Головокружения и обмороки становились всё чаще, но Наденька послушно отсиживала за роялем ежедневные три часа, послушно занималась французским, за столом с усилием запихивала в себя еду – иначе из-за стола её не отпускали, тарелка должна быть чистой – толстела и бледнела, пока не попала в больницу, где и обнаружилась аритмия.

Спортсменкой тебе не быть, а пианисткой – очень даже возможно, сделали вывод родители, и Наденька, которая очень любила музыку и вместе с мамой мечтала об исполнительской карьере, согласилась. Она станет пианисткой. Выдающейся. Знаменитой.

Комнату для занятий регулярно проветривали, чтобы будущей знаменитости легче дышалось. Надиными успехами гордились, не скупились на похвалы и закармливали девочку шоколадом и её любимыми пончиками. Гости восхищались её игрой и дарили мягкие игрушки, которые громоздились на пианино и умели слушать, но это была тайна.

Наденька любила музыку самозабвенно, отдавая инструменту всю себя, в пятнадцать лет поступила на подготовительное отделение консерватории, и тут-то выяснилось, что с Надиным строением руки мечта о концертировании и о поездках по всему миру останется мечтой. В двадцать три года любовь к музыке… не то что бы прошла, но кардинально изменилась. За плечами был фортепианный факультет консерватории им. Чайковского, но это не радовало.

Счастью мешала инвалидность третьей группы (тщательно скрываемая), отсутствие друзей, рыхлое тело, складки на животе и полтора подбородка, которых, если ничего не предпринимать, скоро будет два. И мальчики, как их называла Наденькина мама, а сама Наденька называла очкастыми недоразумениями: все как один говорили с ней о пианистах, концертах, чьих-то дебютах, взлётах и поражениях.

Разговоры эти надоели Наденьке до смерти. Она недовольно фыркала и вставляла замечания, от которых мальчики теряли свою бойкость. Григорий Соколов? Он регулярно и подчёркнуто игнорирует Москву, но приезжает раз в год в родной Санкт-Петербург и даёт концерт в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии. Спешу и падаю!

Альфред Брендель? Ему восемьдесят лет, не смешите. Не восемьдесят? Ну, так скоро будет. Он руками клавиши нашаривает, ногами педали ищет, никак не найдёт. Я и то лучше играю.

Марта Аргерих? Концерт запланирован, но не гарантирован, это точно о ней. Истеричка и неврастеничка, концерты отменяет из-за настроения, ей бы Надину маму, полюбила бы жизнь… Но играет прилично. Даже очень прилично. Наде бы так…

Марк Андре Амлин? Евгений Кисин? Даниил Баренбойм? Ну да, ну да… А мне больше нравится Мицуко Ушида, признавалась Надя, отлично зная, что «мальчик» Ушиду не любил.

Наде не хотелось говорить о музыке, хотелось – о любви, но о любви никто из «мальчиков» не заикнулся, и правильно, кому она нужна, такая жирная корова?

К слову, полнота не была безобразной, немного фитнеса было бы достаточно, чтобы прийти в форму, но Наденькин бунт был страшен в своей несокрушимости: время приват-занятий с учениками сократилось вдвое, дополнительные часы в школе при Консерватории, где она преподавала, стали недоступны (Наденькина популярность как педагога взлетела до небес, но ей было всё равно), у кабинетного рояля появились соседи – два страшенных, по определению мамы, тренажёра, от которых Наденька умрёт, ей же противопоказаны нагрузки!

Не умерла. Зато аритмия исчезла. Ну, почти исчезла. То ли лекарства помогли, то ли тренажёры, то ли просто выросла и выправилась, как говорили доктора.

Любовь застала её врасплох и оказалась худшим из зол: Васька был безалаберно-влюбчивым, как все артисты, и Наденька изводилась от ревности. Они познакомились в августе, а сейчас уже почти апрель, и – ничего. То есть, всё по-прежнему. То есть, так же, как в августе. Надя удивлялась и ждала чего-то.

Васька тоже удивлялся и ждал. И не понимал, почему он таскается за этой недотрогой, другая бы давно… А эта только целовать себя разрешает. Васька и целовал, обмирая от мысли, что когда-нибудь…

«Чёрт! Чёрт! Чёрт! Сколько ещё мучиться? Женюсь, и тогда пусть попробует отказать!» – думал Васька, вполуха слушая Ирочку и оглядываясь на Надю, которая шла последней, в пределах видимости, но могла бы и догнать.

А она не догоняла.

Где-то впереди, она помнила, можно свернуть, доехать до дачного посёлка, а там полкилометра до шоссе и автобус на Гжель, на нём она и уедет, а остальные пусть идут на Синеозеро без неё. Им весело: Гордей с Лосем наговориться не могут, трещат как две кумушки, Васька с Ирочкой миленько беседуют, а она, Надя, лишняя.

Надя отстала. Васька оглядывался, и это её раздражало. Уходя – уходи. А он всё время возвращался и спрашивал: «У тебя всё окейно?». Окейнее не бывает… – «Да всё нормально, просто хочу послушать тишину».

Снежная крупа сменилась густыми хлопьями, лыжню завалило за каких-то полчаса. Лыжи шли мягко, ледяные жёсткие жёлобы превратились в рельсы, по которым группа помчалась как на пожар. Надя дождалась очередного Васькиного визита и вместо очередного «окей» сказала, что он бегает туда-сюда восьмёрками, как собака, и от него мельтешит в голове. Васька обиделся, перестал «мельтешить» и только оглядывался.