Ирина Верехтина - Исчезнувшие

Вот и поворот! Надя свернула и помчалась. В голове и правда мельтешило, наверное, от бега. Справа потянулись заборы, замелькали крыши летних дач с заколоченными окнами. Навалилась тяжёлая усталость. Это оттого, что шла слишком быстро, надо просто перейти на шаг и отдохнуть, успокаивала себя Надя. И боялась: так всегда начинался приступ. Весь этот день она переживала, и обижалась, и думала о неприятном. Вот и результат. Не хватало только свалиться без памяти…

Чтобы отвлечься, она стала разглядывать заборы: железные, из профильного листа, вычурные, с завитушками и кирпичными столбиками, дощатые сплошные, дощатые покосившиеся, штакетник… Где-то впереди ширкала пила. Странно, дыма нет, и следов на тропинке нет, она давно уже едет по нетронутому снегу.

У калитки со сбитым замком, криво висевшим на единственной петле, стояли знакомые санки. Тобагган! Но что здесь делает Иван Мунтяну?

Надя протиснулась в калитку, открытую наполовину из-за заледеневшего снега, и въехала во двор.

– Вань! Ты где?

Ширканье пилы прекратилось. От наступившей тишины зазвенело в ушах.

– Вань, это ты? Ты где? Я Надя! Надя Рыбальченко… то есть, Жемаева, из группы Гордеева.

Надя обошла дом, и глазам предстало жуткое зрелище: Иван пилил вишнёвые деревья, три деревца лежали на снегу, белея свежими спилами, а Иван примеривался к четвёртому.

– А, старая знакомая… Молодая, то есть, – Иван улыбнулся, показав белые крепкие зубы. – Не переживай. У них вишен много, целый сад. А на вишнёвой щепе мяско знаешь какое вкусное? Поехали, угощу. Заодно и довезти поможешь. Метёт, понимаешь, в глаза лепит, сани тяжёлые… Сзади подержишь, вдвоём за час довезём. Или ты с дружками своими? Тогда прощевай, мне сегодня гости не нужны, работы много. И погода эта чёртова, метель эта… К теплу, однако. Оттепель будет.

Иван прошёлся топориком по стволу, обрубая ветки. Вытер потный лоб, улыбнулся извинительно. Наде стало стыдно: им с Маритой нелегко приходится, за охрану лагеря им только летом заплатят, да за окно разбитое удержат. Вот они и выживают, как могут. А у дачников денег куры не клюют, дом металлочерепицей крыт, окошки с резными ставнями. Им печку топить не надо, в тепле живут, в московской квартире, а на дачу летом отдыхать приезжают.

– Дай попробовать, – Надя отобрала у Ивана топор, махнула – и топор улетел в снег. Иван шагнул в сугроб, вытащил топор, протянул Наде:

– Давай, покажу. Топор вот так держи. Крепче. А теперь руби, размахнись посильнее!

Ветки оказались крепкими, узластыми, и Надя быстро устала, не продержалась и пяти минут. В глазах темнело, и было муторно. Иван забрал у неё топор, который замелькал в его руке как пёрышко.

– Мастер! – восхитилась Надя. И вздохнула. Ей было жалко вишен. Весной хозяева приедут, а вместо сада – пенёчки торчат. Плакать, наверное, будут. Надя бы точно заплакала.

От Ивана не укрылся её вздох

– Не переживай ты так. Я у них три дерева срубил, три оставил. И поросль, смотри сколько, весной вырастет. Вишенье – оно быстро растёт. А деревья эти старые, простояли бы года два и сами упали. Не переживай, – утешал Иван.

Надо же, утешает… Знает, что я его осуждаю, и утешает, и извиняется. А на что им с Маритой жить? Ни дома, ни семьи, детдомовские оба. Как ни придёшь – работают, никто ведь за них не сделает. Растут от людей на отшибе, как два деревца-самосевки. Никто не пожалеет, не поможет, не подскажет…

Надя собрала ветки, связала бечёвкой, брошенной ей Иваном. Вдвоём они оттащили полешки к санкам.

– Я повезу, а ты сзади посматривай.

Ему нравилась эта рыженькая Надя. Налетела на него коршуном за чужие вишни, теперь вот помогает… Загадочная женская душа. Топор у неё в сугроб улетел, в руках не удержала. И бледная, и дышит тяжело. Помощница из неё никакая, он просто хотел пригласить её в гости, напоить чаем. Негоже такой ладненькой да приглядненькой одной кататься. Места здесь глухие, дачи стоят заколоченные. Посидит с Маритой, чайком побалуется, потом он проводит её до станции. Он же не зверь какой… А хозяину этой дачи вишни больше не нужны, и ничего уже не нужно, лежит себе в новом лагерном корпусе, в стылой от мороза спальне с заиндевелыми окнами, и ждёт… вишнёвого дымка. Иван усмехнулся.

И тут Надя всхлипнула и повалилась в снег. Иван подхватил её, чертыхнулся – мешали лыжи, и он их с неё снял. Уложил на санки, расстегнул штормовку, приложил ухо к груди и выдохнул наконец воздух, который застрял внутри и никак не выдыхался: живая! Дул ей в лицо, сдёрнул лыжную шапочку и тёр ладонями уши, хлопал по щекам. Щёки были бледными, лицо – странно белое и странно красивое – напоминало сказку о мёртвой царевне и семи богатырях. Только это не сказка, это жизнь. Иван гладил Надю по рыжим волосам, по безжизненному лицу, говорил ласковые слова, но Надя не отзывалась, и дышать стала реже. И Иван не выдержал, завыл по-звериному, как тогда, с Лерой, когда она попросила подержать её за руку…

Оглянувшись в очередной раз и не увидев Надю, Васька не стал возвращаться, упрямо шёл за Ирочкой. Точнее, заставлял себя идти. Надя сегодня не в настроении, и на привале молчала, и идёт позади всех… Ждёт, что он за ней вернётся, а он не будет возвращаться. Зачем? Чтобы услышать, что он как собака и бегает восьмёрками? Да ни за что! Васька развернулся прыжком и рысью побежал обратно. Медленная красивая метель сменилась ледяным порывистым ветром, глаза секло колючей снежной крупкой, Васька всё время жмурился и проскочил ведущую к дачам тропку, на которую свернула Надя.

Потом сообразил, что бежит уже довольно долго, а Надю он видел минут пять назад. Пока соображал, пока возвращался, прошло минут двадцать. Вот крапива эта Надька! Ни на кого посмотреть нельзя, и разговаривать ни с кем нельзя, сразу обижается. Он тоже хорош, весь поход с этой Ирочкой пролялякал… Васька мысленно попросил у Нади прощения и пообещал в Надином присутствии не общаться ни с кем из женского пола. А без неё можно. В смысле, общаться.

Но какова! Другая бы высказала всё в лицо, а эта взяла и слиняла, общайся с Ирочкой, никто не мешает. Эта самая Ирочка ему уже изрядно надоела, с ней Васька чувствовал себя никем, а с Надей – человеком себя чувствовал. Ирочка смотрела покровительственно, Надя смотрела с интересом, с Ирочкой они полдня проговорили о современном кино (о театре Ваське хотелось, но Ирочка умело переводила разговор на «синема»), а с Надей говорили о чём угодно, обо всём, и им обоим было интересно. А ещё она смотрела на него так, что внутри у Васьки становилось щекотно. А ещё она никогда не называла его Васькой-гитлером. И усы не просила сбрить, хотя Наде они не нравились, Васька знал.