Артуро Перес-Реверте - Клуб Дюма, или Тень Ришелье [litres]

— Вы удивлены? — спросил я, стараясь по виду его определить, какой эффект все это на него произвело. Он угрюмо и растерянно кивнул. Кое-кто подходил ко мне поздороваться, и я пожимал руки, рассыпался в любезностях, шутил. Атмосфера была приятной и непринужденной. Корсо не отходил от меня. На лице его застыло такое выражение, будто он ждал, когда же ему удастся наконец проснуться, и я искренне потешался. Я даже представил его некоторым гостям, и сделал это со злым удовольствием, поскольку он отвечал на приветствия смущенно, явно чувствуя себя не в своей тарелке. От его обычной самоуверенности не осталось и следа, так что отчасти я взял реванш. Ведь, честно говоря, он сам явился ко мне с «Анжуйским вином» под мышкой и нарвался на неприятности.

— Позвольте представить вам господина Корсо… Бруно Лостиа, миланский антиквар. Позвольте… Да-да, это и в самом деле Томас Харви, конечно, Харви Джойерос, Нью-Йорк — Лондон — Париж — Рим… А вот граф фон Шлоссберг: у него самая знаменитая в Европе частная коллекция живописи. Здесь вы встретите кого угодно — вот нобелевский лауреат из Венесуэлы, экс-президент Аргентины, наследный принц из Марокко… Кому придет в голову, что его отец — большой почитатель Александра Дюма? А посмотрите туда… Вы его узнали, правда?.. Профессор семиотики из Болоньи… Теперь с ним беседует светловолосая дама, это Петра Нойштадт, самый влиятельный литературный критик в Центральной Европе. А в той группе рядом с герцогиней Альба стоят финансист Рудольф Виллефос и английский писатель Харольд Бёрджесс, Амайя Эускаль, группа «Альфа-Пресс», самый крупный издатель Соединенных Штатов, Джон Кросс из «О-энд-О Пейперз», Нью-Йорк. Ашиля Репленже, парижского букиниста, вы, надеюсь, помните.

Этим я его добил окончательно. Глядя на растерянное лицо Корсо, я смаковал эффект, хотя готов был и посочувствовать охотнику за книгами. Репленже держал в руке пустой бокал и дружески улыбался нам из-под мушкетерских усов — также, как во время экспертизы рукописи Дюма в магазине на улице Бонапарта. Меня он принял в свои объятия — объятия огромного медведя, — потом ласково похлопал Корсо по плечу и отправился за новым бокалом вина, пыхтя и отдуваясь, совсем как жизнерадостный толстяк Портос.

— Черт возьми! — процедил Корсо сквозь зубы, повернувшись ко мне, чтобы никто другой этого не услышал. — Что здесь происходит?

— Я же сказал: это длинная история.

— Так расскажите мне ее…

Мы подошли к столу. Я налил две рюмки вина, но он лишь покачал головой.

— Джин, — пробормотал он. — Джина тут нет?

Я указал на бар в конце зала, и мы двинулись туда.

По дороге мы несколько раз останавливались, я снова с кем-то здоровался: известный кинорежиссер, ливанский миллионер, испанский министр внутренних дел… Наконец Корсо завладел бутылкой «Бифитера» и наполнил свой стакан до самых краев, потом одним глотком выпил половину. Он еле заметно вздрогнул, и глаза его за стеклами очков — одно стекло разбитое, другое целое — заблестели. Он прижал бутылку к груди, словно боялся, что кто-нибудь ее отнимет.

— Итак, вы собирались рассказать мне…

Я направился к террасе за стеклянной дверью, где мы могли побеседовать без помех. Корсо опять наполнил свой стакан и последовал за мной. Гроза ушла; над нашими головами проклюнулись звезды.

— Я весь внимание, — объявил он, снова прикладываясь к стакану.

Я облокотился на перила, еще мокрые после дождя, и поднес к губам бокал анжуйского.

— Когда ко мне в руки попала рукопись «Трех мушкетеров», я подумал: а почему бы не создать литературное общество, что-то вроде клуба горячих поклонников Александра Дюма и классического романа-фельетона, а также приключенческой литературы вообще? По роду своей профессиональной деятельности я был знаком с несколькими подходящими кандидатами… — Я кивнул в сторону освещенного зала. Через стеклянную дверь гости были хорошо видны — они прохаживались туда-сюда и дружески беседовали. Какой успех! Вот оно, доказательство того, что я попал в точку, и мне трудно было сдержать торжествующую улыбку. Авторское самолюбие… — Общество, целью которого является изучение книг такого рода, которое призвано отыскивать забытых авторов и произведения, способствовать их изданию и распространению под издательским знаком, возможно хорошо вам знакомым — «Дюма & К°».

— Да, я его знаю, — подтвердил Корсо. — Они базируются в Париже и только что напечатали полного Понсона дю Террайля. А год назад — «Фантомаса»… Понятия не имел, что вы с этим связаны.

Я польщенно улыбнулся:

— Таково правило: не упоминать имен, не называть участников проекта… Как вы сами можете судить, затея эта носит научный характер, но в ней есть и что-то детское; литературная игра, дань ностальгии… В результате из забвения извлекаются старые книги, и мы возвращаемся к себе самим, какими были когда-то, — возвращаемся к утраченной наивности. Человек взрослеет, делается флоберианцем или стендалианцем, выбирает Фолкнера, Лампедузу, Гарсиа Маркеса, Даррелла или Кафку… Мы расходимся во мнениях, порой дело доходит до стычек. Но стоит упомянуть определенных авторов и некоторые волшебные книги, как мы снова чувствуем себя сообщниками. Эти книги открыли нам литературу, не навязывая догм и ложных правил. Они — воистину наша общая родина; они не о том, что человек видит, а о том, о чем он мечтает.

Произнеся эти слова, я сделал паузу, ожидая какой-нибудь реакции. Но Корсо лишь поднял стакан с джином и глянул сквозь него. Его родина находилась внутри этого стакана.

— Так было раньше, — возразил он после паузы. — Теперь и дети, и молодежь, да и все остальные, черт возьми, — люди без родины, которые вечно пялятся в телевизор.

Я покачал головой. Нет, он был не прав. Всего пару недель назад в литературном приложении к журналу «АБЦ» я написал об этом заметку.

— Ошибаетесь! Они тоже идут по старым дорожкам, сами того не ведая. Возьмем кино, которое показывают по телевидению, — оно помогает сохранять какие-то традиции. Там не забывают и старые фильмы… Даже Индиана Джонс не порывает со всем этим.

Корсо скривился, глянув на освещенные окна.

— Может, и так, но если говорить о собравшихся здесь людях… Хотел бы я знать, как вам удалось их… завербовать.

— Тут нет никакого секрета, — ответил я. — Вот уже десять лет, какя возглавляю это избранное общество, Клуб Дюма, который именно в Менге проводит свое ежегодное собрание. Сами видите: члены общества прибывают к месту встречи изо всех уголков планеты, причем неукоснительно… И все они без исключения — первоклассные читатели…

— Читатели чего? Романов-фельетонов? Не смешите меня!

— А я и не собираюсь вас смешить, Корсо. Почему вы морщитесь? Вы сами прекрасно знаете, что роман или фильм, сделанные на потребу публике, могут стать превосходным произведением. Вспомните «Пиквика» или, скажем, «Касабланку» и «Голдфингера» [148] «Голдфингер»(1964) — фильм американского режиссера Теренса Янга по мотивам одноименного шпионского романа (1959) английского писателя Иэна Флеминга (1908–1964). … Они построены на архетипах — публика идет на них, чтобы насладиться, кто сознательно, а кто и нет, все теми же сюжетами, их слегка измененными вариантами; ей важно не столько dispositio, сколько elocutio [149] Dispositio — расстановка, расположение; elocutio — способ изложения, слог, стиль (лат.). … Поэтому роман-фельетон и даже самый тривиальный телесериал могут стать объектом культа не только для наивной публики, но и для искушенной… Кто-то переживает, следя за тем, как Шерлок Холмс рискует своей жизнью, а вот другим нужны трубка, лупа и знаменитое «Элементарно, Ватсон», хотя слов этих, заметьте, Конан Дойл никогда не писал. Все эти уловки — схемы, вариации и повторы — настолько стары, что даже Аристотель упоминает их в своей «Поэтике». Ну скажите, разве телесериал по сути своей — не современная разновидность античной трагедии, великой романтической драмы или александрийского романа?.. Потому-то интеллигентный читатель и получает большое удовольствие от всего этого — исключительное удовольствие. Ведь есть исключения, основанные на правилах.