Михаил Парфенов - Голоса из подвала [litres]

Теперь, когда мы стали Женей Федотовым, ему не нужно таращиться ночами на небо, чтобы видеть. Не нужно даже открывать зашитые хирургической нитью веки – звездный свет пронизывает кожу подобно тонкой игле. С той же легкостью, с какой проникает сквозь крышку гроба и атлас обивки, через серые тучи и атмосферные слои.

Мы смотрим на звезды вместе с Женей. Звезды похожи на нас – такие же микроскопические, такие же бесконечно огромные. Мы – дети звезд. Мы – цветы на могилах.

Мы – звезды, мы – Женя. Мы – слезы. Мы – дождь.

Нас так много!

Мы-Женя видим под звездами прямоугольник неба в обрамлении глинистой почвы – на фоне этой картины мелькают скорбные лица, края траурных черных зонтов. Парочка припухших – и отнюдь не от слез – физиономий: могильщики травят скользкие веревки. У одного из них, небритого мужика с больной печенью (нам с Женей не нужны ноздри, чтобы слышать запах его болезни), синяк под глазом. У другого рак легких на ранней стадии, о чем он еще не догадывается. Но, когда мы придем к нему – а мы придем, – он излечится. И его приятель забудет о тошноте и болях в боку – мы похороним всю боль этого мира в безбрежном океане нашей любви, как хоронили в тысячах миров и сотнях галактик прежде.

Ну а пока эти двое деловито хоронят нас. Женю Федотова хоронят, не ведая о том, что он сейчас живее, чем когда-либо. Не замечая, как мы с Женей наблюдаем за происходящим, скорчившись внутри гроба на дне могилы. Не зная, о чем мы-Женя думаем, не видя нашей довольной усмешки.

Звезды не сияют. Там, наверху, потускнело и лицо Федотова-старшего. Мы слышим его чувства – они такие сильные, что в нас просыпается голод и на губах у Жени, на его сшитых хирургической нитью губах, выступает слюна.

Отец Жени думает, что больше не хочет дышать. Что больше никогда не обнимет сына, не похлопает ободряюще по плечу, проходя рядом. Не возьмет с собой на тихий пруд рядом с речкой в деревне Пряхино. Думает, что ему уже не гулять на свадьбе Жени. А ведь парень только-только вроде бы начал встречаться с той милой девочкой, Викой из «А»…

Вон она, кстати, хлюпает носом в платок, и ее примитивные мыслечувства мы тоже слышим. Вика плачет потому, что так полагается, а вообще ей холодно, скучно и немного обидно – не дождалась ни первого свидания, ни первого поцелуя.

Ничего, неслышно шепчем мы-Женя, дозревая в своей могиле. Ничего, Вика, все еще будет…

А Федотову-старшему горько по-настоящему, Федотов-старший в руинах. Он бы хотел забыться в вине, уснуть с непотушенной сигаретой в руке и сгореть в пожаре, утонуть в пруду рядом с речкой в Пряхино, прыгнуть к нам сюда, вниз, с криком: «Вставай! Поднимайся! Хватит корчить из себя мертвеца!..»

Он почти угадал, мужчина-руина. Нам с Женей хочется хихикнуть.

Волевой подбородок – все, что осталось у Жениного отца волевого.

Нам и Жене хочется хохотать в голос.

Мы-Женя меняемся. Становимся Мной.

Я – первоцвет. Не единственный, нет, один из многих. Звездное семя, которому удалось пустить корни и прорасти. Женя Федотов всегда хотел, сколько я-мы себя-его помним, выделиться из общего ряда. Лучше всех на районе играть в «Танки». Целовать самую красивую девчонку в школе. Обнаружить в себе какой-нибудь великий талант. Изобрести что-то такое, что изменит мир. Добиться чего-либо значимого, стать кем-то важным… Положить начало.

Звездное семя дает всходы, и Женя преображается. Его мечты воплощаются в жизнь. Мы, дети звезд, цветы на ваших могилах, и вот уже совсем скоро я-Женя – новый «я» – расцвету и восторжествую.

Мои губы уже стали лучше и растягиваются в улыбку, влажным песком обтекая нити, их сшивающие. Там, наверху, никто не замечает моего веселья. Сунули Женю Федотова в ящик, заколотили крышку, обмотали лентами, бросили на дно глубокой ямы, словно желая утопить в грязи. Я нахожу в доставшейся Мне вместе с Женей памяти слова, сочиненные кем-то, чьего имени Женя не сохранил: «Когда б вы знали, из какого сора растут цветы…»

Первая горсть падает вниз, ко Мне, рассыпается в двадцати сантиметрах от нашей с Женей новой груди на крышке гроба. Спасибо, мама. Еще пара мокрых комьев – это Федотов-старший передает последний привет.

Ох, у отца трясутся руки. Он, не глядя, оттирает их платком. Платок скользит вниз меж ослабевших пальцев и повисает жалкой тряпкой на краю ямы, зацепившись за склизкий осколок глины. Отец берет маму за локоть – не чтобы ее поддержать, а как… (беглый поиск подходящего образа) …как утопающий хватается за спасательный круг. Не поддержать, но удержаться. Чтобы не утонуть.

Ох, папа. Ох, мама. Я так люблю вас, что давлюсь со смеху.

Даже улавливая мыслечувства кого-то еще, постороннего и незнакомого, направленные – кто это, такой спокойный?.. – на вас, все равно смеюсь. С каждой минутой любовь и голод переполняют Меня все сильнее, и их хватит на всех: и на вас, и на хмурых могильщиков, и на Вику.

И на него, того седовласого в очках, прячущего глаза и разум за толстыми, непроницаемыми для Меня стеклами. Из-за стекляшек и расстояния Я ощущаю старика хуже, чем остальных, но все-таки нащупываю, хотя и с трудом. Вот он наблюдает за церемонией со стороны. Его чувства холодны на ощупь, его мысли сложно уловить. Что-то о…

Старик думает о наших с Женей родителях, о самом Жене и… обо Мне?

Отворачивается, бредет к машине, черному фургону, все дальше от Меня. Его мысли – как неразборчивый шепот. Но он прав, папа, он прав, что-то невидимое пришло к твоему Жене с небес и взяло его, и напитало, и напиталось им. Став нами. Став Мной.

И теперь Я сам цветок, и уже скоро, этой ночью, Я восстану из грязи.

А ты думал, что никто не живет вечно, папа!.. Когда над могилой начнут свои игры блуждающие огни, Я выйду – в Жениной памяти есть подходящий образ, пусть сам Женя и слабо понимал, о чем речь, – подобно Лазарю. Я расцвету и явлюсь всем вам. Подарю скорбящим радость мертвого аромата, чтобы и вы могли зацвести. Вдохну в вас Себя. Брошу семя. Вместе мы посетим всех соседей и осчастливим их, и старика в очках тоже найдем, чтобы наполнить его холодное сердце любовью. Нас будет больше с каждой ночью – да, папа! – и уже совсем скоро этот мрачный дождливый город станет прекрасным ночным садом. Как и другие города и деревни, малые и большие, иные страны и целые континенты. Блуждающие огни, дети звезд, станут танцевать над крышами, а когда все закончится – космический ветер понесет нашу пыльцу дальше, дальше.

И Вселенная продолжит цвести, посылая сквозь миллионы лет свет тусклых звезд. Разве это не прекрасно?..

Могильщики взялись за лопаты. Почва обрушивается вниз, постепенно скрывая от меня-Жени серое небо и снулые лица. Мать плачет, уткнувшись в плечо отца. За их спинами мелькает знакомая рожа: старик на мгновение возникает над могилой, седые космы обрамляют впалые щеки, он что-то шепчет, шепчет в уши родителям, а мне-Жене хочется спать…