Михаил Парфенов - Голоса из подвала [litres]

До свиданья, отец. Не печалься, скоро увидимся.

Когда Я расцветаю, звезды по-прежнему не сияют, но бисер созвездий уже рассыпан в ночи. Вокруг ни души, лишь тощий бездомный пес, жмущийся под скамейкой соседней могилы, с дрожащим от холода обрубком вместо хвоста. Только этот старый бродяга Мне свидетель, и его жалобный вой приветствует Мои всходы. В слезящихся гноем собачьих глазах отражаются блуждающие огни, пчелиным роем кружащие над свежим холмом из все еще влажной после дождя земли.

Мы поднимаем Женю. Мы с Женей поднимаемся. Наше время пришло.

Я тянусь вверх, преодолевая хлипкие оковы, просачиваясь сквозь слои почвы, растворяясь в воде, напитавшей ее, и прорастая над ней в кладбищенском воздухе посреди блуждающих огоньков. Моя кожа искрится в свете луны, отражая свет далеких звезд.

Они не сияют. Сейчас сияю лишь Я.

Я пахну ромашкой. Старый пес тихонечко скулит, мечется за оградой и жидко гадит на могильную плиту от ужаса. Его крохотный мозг слишком слаб, чтобы вместить Мое семя, и потому умирает, напитав лишь малую часть Меня.

Цветочной пыльцой, звездной пылью – Я лечу, вопреки дуновению ветра, в сторону спящего города. Парю над озером хвойного леса, отделившего кладбище от пригородного жилья. Пролетаю поверх пирамидальных крыш дачного поселка. Миную узкую речку, что вьется вокруг городка и дальше, до самого Пряхино. Над водой мельтешит мошкара, и Я пронзаю рой, попутно утоляя голод, – гнус вспыхивает искрами и гаснет навеки, поглощенный Моей любовью. Под тоскливый вой дворовых собак Я проношусь искрящимся облаком над трубами промзоны.

Дом Вики стоит на границе городской черты. Старый по человеческим меркам, в два этажа, со скатной крышей. Комната девушки на втором, из приоткрытого окна льется мягкий свет. Я опускаюсь к источнику света, скольжу вдоль стекла и незримо просачиваюсь через москитную сетку в спальню.

Вика не спит.

Вика лежит на кровати с телефоном в руке. Другой рукой, не отрывая глаз от экрана, поглаживает молодую белую кошку. Нога закинута на ногу, и розовый носок с голубыми зайками покачивается вместе с маленькой ступней в воздухе над скомканным постельным бельем.

Я обретаю плоть. Я-Женя. Мы с Женей встаем перед Викой, наша кожа отсвечивает желтым в свете ее ночника. Мы пахнем ромашкой.

Сначала нас видит кошка и перестает дышать – маленькое сердце останавливается. Вика замечает это:

– Муся?..

Вика замечает Женю:

– ТЫ?

Таращит красивые глаза, приподнимается на кровати.

– Но… КАК?

Мы с Женей шагаем к ней, наши руки обнимают ее плечи, губы тянутся к губам, и мы дарим Вике тот поцелуй, о котором они с Женей мечтали оба. Дарим ей любовь. С поцелуем Я проникаю в Вику, и та умирает.

Семя посеяно – одно из многих, которые еще предстоит посеять. Распылив новое Женино тело в воздухе, Я покидаю дом Вики и лечу дальше, на восток, к центру города, где в двенадцатиэтажном панельном здании Меня ждут те, кому сейчас так не хватает Моей любви.

Когда-то, до того, как мы стали им, Жене Федотову казалось, что двенадцатый этаж – это страх как высоко. Но сейчас, когда Я почти невесом, когда Мне так хочется поскорее увидеть отца, страх исчезает, растворяясь в космосе.

Зависаю у самого стекла. Эта преграда мне не по силам – слишком плотная. Я призываю Женю и формирую его лицо из блуждающих искр и огоньков. Паря в десятках метров над землей, мы заглядываем в окно. Отблеск нашего сияния падает на Федотова-старшего.

Отец Жени спит прямо в одежде и обуви, даже не на кровати, а в кресле. Должно быть, сидел здесь, охраняя беспокойный сон жены. Та с головой накрылась пледом, а Федотов-старший, по-детски подтянув к груди ноги, уткнулся в колени лицом. Стекло мешает нам с Женей, но даже сквозь преграду мы чувствуем боль и печаль, черным облаком окутавшие отца. Осторожно разгоняем их, чтобы позвать – тихо, неслышно.

Отец Жени вздрагивает. Поворачивает голову к спящей женщине, и мы не видим лица, но почти уверены: там, на небритых папиных щеках, остались полосы высохших слез.

Впусти меня, папа.

Он слышит наш зов. Встает и подходит неуверенно, шатко, к окну. Его сладкий разум становится ближе – мы с Женей остро чувствуем это и сочимся слюной.

– Ты?.. – одними губами шепчет отец, присматриваясь. Свежие слезы высыхают, иссушенные нашим сиянием.

Наше с Женей лицо сейчас похоже на рыхлый снег: кожа белая, пористая и состоит из миллиона мелких частиц-снежинок. Мы – снег, мы – дождь. Мы – пыль. Мы – звезды.

Нас так много!..

Этим наша жизнь отличается от вашей, папа. Этот дар мы несем планете. Дар любви, всеобщей и всеобъемлющей. Ведь мы и есть любовь.

Открой же!

Оконная створка распахнута, и мы-Женя искрящимся дымом заползаем внутрь.

– Как сильно пахнет… – выдыхает отец.

А мы ждем другого, мы ждем вдоха.

Голод и желание выплеснуть любовь сводят нас с ума. Мы собираем Женю как (образ из памяти) конструктор и тянемся всем его телом вперед.

Прими же меня, папа, как лекарство от боли. Дыши мной!

Умри мной…

И возродись – Нами.

Но что-то не так. Что-то меняется в ровном потоке мыслечувств, мы слышим это. Постороннее. Решительное. Злое. И пустота – там, под пледом, вместо Жениной матери. Федотов-старший отступает, Федотов-старший распахивает рот и орет:

– ОНО ЗДЕСЬ!

Дверь в спальню распахивается, ударяя о стену. Комнату наполняют люди, много людей в шлемах и скафандрах. За толстым пластиком клокочет направленная на Меня ярость.

На пороге знакомый старик, Я узнаю очки. А голос усилен и искажен динамиком для внутренней связи:

– Окись! Скорее!

Подчиняясь командным крикам, люди в скафандрах наступают, в надутых резиновых перчатках блестят металлом продолговатые цилиндры. Я-Женя рассыпаюсь в звездную пыль, в снег и росу, в слезы. Мы с Женей устремляемся обратно к спасительно распахнутому окошку, к нашей весне, но Меня накрывает волна зимней стужи, в которой каждая Моя частица моментально замерзает, тяжелеет, кристаллизуется.

Мы – звезды, мы – слезы.

Мы – отчаяние.

В панике (Женя Федотов понимал, что это такое, и Я теперь понимаю тоже) мы тянемся щупами к людям в скафандрах, к старику, к папе.

Федотов-старший выглядывает из угла комнаты, из-за чужих спин и плеч. Федотов-старший не похож сам на себя. Его рот и нос закрыты повязкой. Но Я рвусь к нему, видя последний шанс в том, чтобы проникнуть сквозь ткань, ведь тряпка – это не стекло или пластик, ведь Я могу, Я умею, Я цвету и пахну!..

…Я тяжелею, Я вяну.

Я осыпаюсь.

Опадаю на ламинат. Лицо Жени не успело раствориться и ложится хрустящей ледяной маской поверх горстки того, что было остальной частью Меня. Я-Женя смотрю заледеневшими глазами на отца.