Полина Луговцова - Избушка на краю омута

Федор выглядел обескураженным, и Лада услышала, как он прошептал: «Но вчера здесь все было не так…» Когда все покинули заброшенный дом и шли через поляну обратно к реке, до слуха Лады снова донеслось бормотание директора: «Вот тут он стоял, на этом самом месте…».

«Сон или не сон?» — снова подумала она и достала платок из кармана. «Если посмотреть сквозь него, увидишь незримое», — вспомнились слова богини. Руки будто сами взметнулись вверх, и ткань укрыла ее лицо. Лада завороженно смотрела на мост и чувствовала поднимающийся в душе трепет и рассыпающиеся по коже мелкие холодные «мурашки» — по мосту шли люди! Они шли друг за другом и исчезали, достигнув середины, таяли, как тени на свету. Лица радостные и… знакомые! Лада знала их всех, хотя и помнила очень смутно. Все они окружали ее в далеком детстве, еще тогда, когда были живы ее братья и сестры… Сердце замерло в груди, когда Лада узнала старшую сестру Машу. Она вдруг посмотрела с моста прямо на нее и улыбнулась, прежде чем исчезнуть. И как только силуэт сестры растаял в воздухе, она увидела маму. Взгляды их встретились на мгновение, и Лада почувствовала тепло материнской нежности, достигшее вдруг ее сердца. В тот миг, когда ослепительный свет, идущий сверху, растворил в себе материнскую фигуру, внезапный порыв ветра сорвал с лица Лады платок и мгновенно унес его к вершинам сосен. Тот зацепился за колючую хвою, потрепыхался немного, словно бы протестуя, но ветер подхватил его и понес дальше в небо. Вскоре клочок полупрозрачной ткани исчез из виду. Лада вздохнула с сожалением и взглянула на мост. Он был пуст.

Прохор открыл глаза. Впервые он проснулся в своей кровати за последние пять лет — столько времени прошло с тех пор, как он расправился со старым упырем и выбросил его останки в омут. Пять лет небытия прошли в психиатрической больнице, назначенные ему вместо тюрьмы, чему он был несказанно рад, и вовсе не потому, что условия там были лучше. Вряд ли это было так, хотя в тюремной камере он никогда не был. Те же решетки на окнах, металлическая дверь с окошком, как для надзирателя… Условия были для него не важны. Он надеялся, что все уколы и таблетки, затуманивающие его разум, начисто сотрут кровавые воспоминания и чувство омерзения к самому себе. Странное дело — после свершения акта мести ему не стало легче — наоборот. Перед глазами стояло месиво из плоти и костей, в которое то и дело вонзалось кривое лезвие его топора, и сразу же вспоминалась другая картина: как старик склонился над телом его матери, и огромный нож в его руках погружался в то, что от нее осталось. Эти две картины были так похожи, что постепенно слились в памяти воедино, и Прохору начинало казаться, что он и есть тот старик, что он и старик — это одно и то же. Поэтому уколы и таблетки стали для него спасением. Память словно накрыли плотным ватным одеялом, не пропускающим наружу картинки и звуки. Время остановилось. Прохор был вне времени. Он просто был, и все. Как небо, как земля, как воздух.

Но прошло пять лет, и его отпустили домой. Пришлось вернуться в Даниловку, в запущенный дом, на крыше которого скопилось столько сгнившей листвы, смешанной с принесенной ветром пылью, что на ней выросла молодая березка. Дом встретил его запахом плесени. В щелях между половицами торчали мелкие желтые поганки. Слой пыли покрывал все предметы, а в углах висела махровая паутина. В воздухе витала тоска.

В это утро Прохор пожалел, что выбрался тогда из обрушившегося тоннеля в лесу. Он бы не стал бороться за жизнь, так и лежал бы, присыпанный землей, пока не закончится воздух, но не давала покоя мысль: спаслись ли дети? Когда начался пожар и загорелись ивы на берегу омута, он уговорил их бежать в дом. Они вначале не желали слушать — боялись его. Ведь они все видели! Но он смог их убедить, особенно, когда омут вдруг встряхнуло и вода в нем взлетела вверх, как блин над сковородой. О том, чтобы укрыться в водоеме, нечего было и думать — убило бы подскакивающей водной массой. И они согласились пойти за ним. Внизу, под домом, тоже тряслась земля, и Прохор боялся, что стропила обрушатся им на головы. Он даже вынул из кармана найденный в яме оберег, где было выбито: «Ксении в десять лет. Пусть Велес хранит тебя» и отдал мальчишке по имени Борис со словами: «Я нашел его в яме, куда ведет подземный ход. Он помог мне выбраться, поможет и тебе». Прохор заметил, что Борис у них главный — старался не терять самообладания, несмотря на хаос, не паниковал, отдавал остальным указания, чтоб не разбегались, держались вместе. Этот Борис ему нравился. Прохору было почему-то очень важно, чтобы именно он спасся. Каким-то чудом им удалось проникнуть в подземный ход, прежде чем за их спинами что-то рухнуло. Железная дверь так и была открыта, качалась от тряски и скрипела. Свод подземного хода обвалился в тот момент, когда последний мальчишка (кажется, тот Борис) вылез сквозь вторую дверь — ту, что он рубил топором. В тот миг свет померк для Прохора. Потом он очнулся, не зная, сколько пролежал в земле. Дышать было трудно. Да он бы и умер, но вспомнил о том мальчишке, гадал, успел ли тот добраться до ямы, где над головой синело небо. Прохор стал копать перед собой, не уверенный, что выбрал правильное направление. Когда свежий воздух ударил в лицо, но дневного света видно не было, Прохор понял, что уже стемнело. Детей в яме не оказалось. Выходит, их спасли, иначе их трупы попались бы ему во время раскопок. Отдышавшись как следует, Прохор стал думать, как выбраться наверх, но так и уснул.

Наутро его разбудил громкий окрик. Открыв глаза, он увидел, что над ямой нависли люди в синем камуфляже. Перед ним уже болталась толстая веревка. Они вытащили его и стали задавать много вопросов. Вопросы просто сыпались из них, но он на все ответил. Прохор рассказал им всю правду. И с того момента он впервые ночевал дома.

Уж лучше ему прописали бы пожизненное лечение. В «психушке» ему никогда не снились сны. А сегодня он проснулся в холодном поту. Сон был странный, страшный и невероятно реалистичный.

Прохору приснилось, что в его доме старик — тот самый, из Камышовки, и будто сидит он в центре комнаты, прямо на полу, весь скрюченный, как вопросительный знак, и колотит сухими кулачками в том самом месте, где доска «играет». И вспоминает Прохор (прямо во сне вспоминает!): от того «играет» доска, что под ней монеты спрятаны еще матерью. Подарки стариковские, значит. Прохор уж забыл давно о них, а вот старик пришел, постучал в то место, он и вспомнил. И к чему сон такой дурацкий?

Прохор встал и сразу же в окно выглянул, потому что помнил откуда-то (может, и от матери), что если приснилось что-то дурное, поутру следует сразу в окно посмотреть, в небо, и сказать: «Иди, сон, куда и ночь, — прочь!» Так он и сделал. Странно, что слова еще не позабыл — последний раз он повторял их лет в десять.