Татьяна Корсакова - Шепот гремучей лощины [СИ litres]

– Ну, куда нам теперь идти?

– Идите за мной! – Петька шмыгнул носом и пошагал вперед.

Он вывел их к навесу. Под крышей из коры и лапника располагался длинный стол и наспех сколоченные лавки. Чуть поодаль над костром булькал котелок. От него шел дурманяще вкусный картофельный дух. В котелке орудовала половником невысокая тетка в переднике поверх телогрейки.

– Привел, – буркнул Петька, и тетка обернулась.

Ее взгляд равнодушно скользнул по Митяю, а потом остановился сначала на Соне и Севе.

– Божечки… – прошептала тетка и раскинула в стороны руки.

Первой в ее объятья бросилась Соня. Со слезами бросилась, как маленькая.

– Это кто? – спросил Митяй у Севы.

– Это тетя Шура, – ответил тот дрогнувшим вдруг голосом. – Повариха из Гремучего ручья.

Дальше начались ахи и охи, слезы и разговоры, которые Митяю были неинтересны, но которые приходилось слушать, пока повариха тетя Шура раскладывала по тарелкам вареную картошку и тоненькими пластинками нарезала принесенное сало. Из всего услышанного Митяй сделал вывод, что выйти из Гремучего ручья удалось всем, а вот добралась до партизанского отряда только повариха. Остальных раскидала фашистская атака на деревню. Тетю Шуру на второй день скитаний по лесу подобрали партизаны, переправили через болото в отряд, где она теперь и трудилась поварихой.

– Где Ефим? – спросил Сева, когда поток женских слез и слов сошел на нет.

Тетя Шура глянула на него из-под низко повязанного платка, покачала головой:

– Убили. У меня на глазах расстреляли ироды. А что с остальными, я не знаю, не спрашивай, Всеволод. – Она встрепенулась, сказала быстрой скороговоркой: – И Гриню тогда тоже убили… наверное.

Митяй отложил ложку, перестал дышать.

– Это ж он нас всех спас. Нас в сарай согнали, жечь собирались, а они вдвоем с каким-то стариком против этих тварей… – Она всхлипнула. – Я искала его в той толпе. Но куда там… Люди кинулись кто куда. Страха люди такого натерпелись, вам не рассказать! Я сама уже в этом сарае с жизнью распрощалась. Упустила я Гриню… А когда увидела, его уже фрицы скрутили…

Митяй слушал и моргал часто-часто. Попала какая-то соринка в глаз, наверное. Из сказанного этой женщиной выходило, что его батя – настоящий герой. Она назвала его спасителем. Вот так…

– Расстреляли, наверное, нашего Гринечку. Нет его больше…

– Он живой! – Рявкнул Митяй так, что повариха вздрогнула, а Соня успокаивающе сжала его руку горячей ладошкой. – Мой батя живой! Слышите вы все?

– Батя?.. – Ахнула повариха. – Так это ты, значит, его сын? – И тут же она засуетилась, запричитала: – Так а где Гринечка, если живой? Почему не с вами?

– Его оперируют, – сказала Соня, не разжимая пальцев на Митяевом запястье. – Ваш доктор и какая-то женщина. Мы нашли его раненным и теперь его пытаются спасти.

– Слава богу! – Тетя Шура быстро перекрестилась. – Зосимович хороший доктор, это вам всякий скажет. И Лидочка большая умница.

– Она тоже врач? – спросила Соня.

– Медсестра. Из города. Месяц назад ее у немцев отбили. Спасала она подпольщиков. Спасала, ну и попалась. Говорят, пытали ее, мучили. Но кто о таком станет расспрашивать? – Тетя Шура смахнула слезу. – А подпольщики отбили ее уже, когда Лидочку на расстрел вели. Полуживую отбили и товарищам из партизанского отряда передали. Две недели она в себя приходила. Тут же не было до Зосимовича врачей. Травками отпаивали, ну и так… народным всяким. А потом уже она сама, говорят, взялась лечить и раны бинтовать. Полезная оказалась для отряда девочка. Зосимович ее сразу заприметил и при себе теперь держит в качестве помощницы. – Она вдруг замолчала, спросила приглушенным шепотом: – А раны-то хоть не слишком тяжелые у Грини нашего?

Митяю захотелось крикнуть, что раны смертельные, но в этот самый момент Сонины пальцы сжались чуть сильнее. Она словно чувствовала, когда нужно натянуть удила, а когда отпустить. Сначала впилась ногтями в его кожу, больно, почти до крови, а потом погладила ласково-ласково. И Митяя отпустило…

– Я пойду, – сказал он, отставляя миску с недоеденной картошкой. – Мне нужно быть там.

Никто не стал его останавливать и следом тоже никто не пошел. Это хорошо. Человеку, даже такому бедовому, как Митька Куликов, иногда нужно побыть одному.

Этот пациент был не жилец. Лиде хватило одного единственного взгляда на бесчисленные раны от пуль, чтобы сделать такой вывод. Но Зосимович собирался оперировать, и она была готова помогать ему во всем.

В комнате с ними остался только дед Синицин, который скинул тулуп, валенки и водрузился с лампой в руках на табурет рядом с импровизированным операционным столом.

Пока Лида доставала из печи чугуны с кипятком, стелила простыни и раскладывала инструменты, Зосимович командовал:

– Левее! Не настолько левее! Чуть правее и выше! Вот так и держите! Сколько сможете так выстоять, любезный?

– Сколько надо, столько и выстою. Да вы не волнуйтесь, доктор, кровищи я не боюсь. Я на своем веку всякого навидался, в обмороки падать не стану.

– Лидия Сергеевна, вы готовы? – бросил Зосимович через плечо. Голос его звучал сухо и сосредоточенно.

– Готова! – Лида повязала ему марлевую повязку, ловким движением поправила сползшие на кончик носа очки. Плеснула самогона на раскрытые «лодочкой» ладони. Зосимович благодарно кивнул, сказал, приглушенным маской голосом:

– Шансы минимальные. Объем поражений вы видите сами, но мы не можем стоят в стороне. Будем надеяться, что сердце не задето. – Он глянул на Лиду поверх очков. – Но это очень эфемерная надежда. Пациент тяжелый и странный.

Лида и сама все видела: смертельно тяжелый, странный до невероятности.

– Эфира у нас немного. – Зосимович взял в руку скальпель. – Держите наготове, Лидия Сергеевна. – Эх, мне бы сюда мою амбулаторию… Не раскачивайте лампу, любезный. И осторожно с огнем, умоляю вас! Эфир – горючее средство.

Дед Синицин что-то буркнул себе под нос, лампу ухватил двумя руками.

– И приготовьте новокаин.

Лида протянула ему наполненный шприц.

– Ну, с богом, – сказал Зосимович. – Только на него одного у нас сейчас надежда.

Лида была комсомолкой и в бога не верила. Даже когда ее вели на расстрел, не просила у мифического бога ничего для себя, а сейчас вот попросила. Да, он тяжелый! Да, его сердце бьется странно! Но он продержался почти сутки, не истек кровью, не случилось тампонады сердечной сумки и фатального внутреннего кровотечения. И, если судить по состоянии раневых отверстий, заражения тоже не случилось. А что это, как не доказательство существования чуда?! Или, если хотите, бога. Лида знала одну единственную молитву, еще в детстве услышала ее от бабушки, услышала, запомнила, а теперь вот мысленно повторила слово в слово. И пока шла операция, она мысленно читала эту единственную в ее атеистическом арсенале молитву, словно кто-то поставил пластинку в ее голове. Это был фон, ласковый и успокаивающий, никоим образом не отвлекающий от главного дела.