Татьяна Корсакова - Шепот гремучей лощины [СИ litres]

– Когда он очнется?

– Я не знаю. Никто не знает, Митя. Но я вижу, что он очень сильный человек.

– И фартовый…

– Конечно, и фартовый. Митя… – она тронула парня за руку, но он тут же отшатнулся, словно ее прикосновение причинило ему боль. – Прости. – Лида отступила на шаг. – Давай я попрошу Зосимовича, чтобы он тебя осмотрел. Ты выглядишь… истощенным.

– Я в порядке! – Он дернул подбородком, а потом взъерошил свои седые волосы. – Не думайте про меня, присматривайте за моим батей!

– Я присмотрю, – пообещала Лида. – Ты можешь пока отдохнуть. Я позову тебя, если… когда он очнется.

– Точно позовете? – Митя не доверял никому. Еще одно новоприобретенное качество. И тут Лида тоже его понимала.

– Обещаю. Я буду оставаться с твоим отцом столько, сколько потребуется.

– Ему твердо так лежать, наверное. – Митя провел пальцами по деревянной столешнице.

– Мы его потом перенесем на кровать, ты не волнуйся. Если хочешь помочь, подбрось дров в печку и иди.

К печи он пятился задом, а сам не сводил взгляда с Лиды.

– Вы за него теперь отвечаете, – сказал почти зло. – Понятно вам? От вас теперь все зависит.

От нее зависело очень мало, сейчас надеяться нужно только на бога. Как же так? Как она в одночасье из атеистки превратилась если не в верующую, то в сомневающуюся? Не время об этом думать. Полно у нее других проблем и раздумий.

С дровами Митя управился быстро, еще раз долгим взглядом посмотрел на своего отца и вышел из избы. Минут через двадцать заглянул Зосимович, осмотрел пациента, проверил повязки, сказал задумчиво:

– Поразительно, Лидия Сергеевна. Если судить по состоянию кожных покровов и бледности слизистых, ну и, разумеется, по ранам, кровопотеря должна быть огромная, а он стабилен. Состояние сердечно-сосудистой системы вообще никоим образом не соответствует тяжести полученных ранений. Я бы сказал, что имеет место полная блокада атриовентрикулярного узла. Это бы объяснило брадикардию… – Он помотал головой, поправил сползшие с переносицы очки. – Но на самом деле ничего это не объясняет, Лидия Сергеевна. Я долго думал о необходимости переливания крови, но у меня есть ощущение, что это лишнее. Дожил! – Он хлопнул ладонью себя по лбу. – На старости лет начал оперировать не фактами, а ощущениями.

– Самое главное, что он стабилен, – сказала Лида мягко, – а с остальным мы будем разбираться по ходу.

– Устал… – Зосимович сдернул очки, потер переносицу. – Лидия Сергеевна, голубушка, я прилягу на пару часов с вашего позволения?

– Конечно! Я тут присмотрю за нашим медицинским феноменом.

– Но разбудите меня, если вдруг потребуется… – Доктор широко зевнул, махнул рукой и шаркающей походкой направился к выходу. Уже стоя на пороге, он вдруг сказал:

– Я всегда знал, что человек он неплохой.

– Кто? – спросила Лида.

– Григорий, наш пациент. Огонь души, знаете ли, в человеке всегда можно разглядеть, даже в таком, как он. Вы уж извините, понесло меня в софистику. Доброго дня, Лидия Сергеевна.

Огонь души. Лида посмотрела на Григория. Что хотел сказать Зосимович этой странной фразой? Кем был этот загадочный пациент?

Вопросов было много, ответов не было ни на один из них. Да и не до вопросов сейчас. От усталости ли, от бессонницы ли ломило уже не только в пояснице, но и в висках. Пока еще это была терпимая, контролируемая боль. Но кто знает, во что она выльется, если не дать измученному организму прямо сейчас хоть немного отдыха?

Лида глянула на лежащего на столе мужчину. Когда он очнется, одному богу известно. Возможно, еще очень нескоро. У нее есть время на короткий сон. К тому же спит она чутко. Так чутко, что, считай, и не спит. Она проснется, как только он придет в себя.

Лида придвинула стул поближе к столу, голову положила на скрещенные руки рядом с по-артистически тонким запястьем.

– Ну, если что, будите меня, Григорий, – сказала шепотом и закрыла глаза.

Сон накинулся на нее как дикий зверь, впился острыми зубами в загривок, просочился сквозь кожу ядом непрекращающегося кошмара. Она снова была в сыром, холодном и дурно пахнущем подвале. Перед ней снова стоял тот эсэсовец. Молодой, красивый, щеголеватый, с по-рыбьи холодными глазами за стеклами модных очков. В одной руке он держал сигарету, а в другой плеть…

Лида закричала еще до того, как эсэсовец замахнулся. Он замахнулся, но не ударил, а вцепился ей в волосы. Раньше, в прошлых кошмарах, ей было больно. В кошмарах ее волосы всегда были распущены и их было так просто намотать на кулак… В жизни, в своей новой жизни, Лида всегда делала пучок, чтобы ни единой прядки не выбивалось, чтобы у того, кому вздумается дернуть ее за волосы, не осталось ни единого шанса.

– Тихо, – сказал эсэсовец по-русски. Голос его был сиплый, едва различимый. – Чего орем, барышня? – И рука, которая раньше наматывала волосы на кулак, сейчас погладила Лиду по голове. Почти ласково погладила.

Она закричала… Закричала и дернулась, отталкивая от себя и руку, и эсэсовского офицера. И полетела куда-то назад, в черную кроличью нору. Полетела, ударилась – сначала спиной, потом затылком. А потом кошмар закончился, и Лида открыла глаза…

Она лежала на полу, рядом валялся стул, с которого она свалилась во сне. Мир снизу казался большим и опасным. Точно она была Гулливером в стране великанов. Один такой великан смотрел на нее сверху вниз сине-серыми глазами. Когда он попытался сесть, Лида закричала уже наяву, а не во сне:

– Осторожно! Не вставайте!

…Рая нет. Рая нет, а вот ад уже распахнул для него свои кованые ворота. Григорий умирал и возрождался, умирал и возрождался. И с каждым новым циклом становилось все больнее, все невыносимее, а прошлое отступало в кровавую пелену. В прошлом он сделал что-то хорошее и одновременно глупое. Это на него похоже. В этом он весь. Был… до того, как умер и попал в ад.

Ад дышал ему в лицо чем-то смрадным, расплескивал по жилам раскаленное железо, заживо сдирал шкуру. Сначала сдирал, а потом натягивал обратно кровавой, латаной-перелатаной рубахой. Ад тянул из него жилы и не позволял кричать. В этой вынужденной немоте была своя особенная пытка. Казалось, стоит только заорать, и сразу отпустит.

Заорал… Вот только не он, а кто-то другой. Заорал сиплым женским голосом. А под руку поднырнуло что-то шелковистое, непонятное. Он погладил это шелковистое, радуясь тому, что прикосновение не отозвалось привычной уже болью. Может быть, ворота ада открываются в обе стороны? Он же фартовый. И отмычками владеет. Есть ли у него отмычки от адовых ворот? Чтобы это понять, нужно открыть глаза.

Открыл. Ад рядился под деревенскую избу, пыхал жаром от давно небеленой печи, слепил непривычно ярким светом. И черт в этом бутафорском аду тоже нашелся. Лежит, скрючившись, на полу, то ли стонет, то ли песни поет. Или это не черт? Со зрением еще плохо. Вообще со всем плохо, если уж начистоту. Внутри все горит. Все то же раскаленное железо по жилам, и шкуру содрали, похоже, не так давно. Старую содрали, а новая еще не наросла. Что же там с чертом?