Татьяна Корсакова - Шепот гремучей лощины [СИ litres]

Черт оказался ангелом. Ну, это если судить по русой макушке, белоснежной блузке, плиссированной юбке и узким щиколоткам, торчащим из нарядных, но совершенно непрактичных сапожек. Или не ангелом, а бабой? Самой обычно земной бабой.

– Тихо. Чего орем, барышня? – Может, там и не барышня никакая, но обижать дамский пол Григорий не привык. Посмотреть бы, что случилось, что там с ней приключилось. Чтобы посмотреть, нужно приподняться. Он попытался, а барышня снова заорала:

– Осторожно! Не вставайте!

А сама наоборот вскочила. Получилось не резво и не изящно. Вставала барышня, как столетняя старуха, одной рукой придерживалась за стул, второй за поясницу. Помогать ей Григорий не стал. Не потому, что не захотел, а потому, что вдруг понял, что не может, нет у него никаких сил. Все, что были, утекли через адовы ворота. Осталась самая малость. Как бы и ее не растерять.

– Лежите, Григорий. Вам нельзя шевелиться.

– А я и не могу. – И ведь не соврал. Несколько слов сказал и вот уже снова чувствует себя беспомощным младенцем. Или мертвецом. Разве младенцы могут попасть в ад? А он вот попал.

– Вас прооперировали. Вы еще вообще не должны…

Она встала, уцепилась обеими руками в край стола, на котором он лежал. Стола?.. Прооперировали?..

– Как вы? Что чувствуете?

Правду про адовы муки он говорить не хотел, поэтому соврал:

– Нормально.

– Нормально? – Одной рукой продолжая цепляться за стол, второй она коснулась его лба. Рука ее была горячая, обжигающе горячая. Вот, кто сдирал с него шкуру…

– Убери… – прохрипел Григорий. На то, чтобы мотнуть головой, сил не хватило. – Руку…

Она отдернула руку, словно обожглась.

– Простите, я должна была убедиться.

Она стояла у него в изголовье, и ее перевернутое лицо было прямо над его головой. Узкое, бледное, с синими тенями на скулах, вряд ли красивое. Волос русый, а глаза раскосые. Глаза, пожалуй, красивые. Но не до того, не о том сейчас думается. А думается вот об этой тонкой жилке, что бьется на шее в вырезе простой белой блузки. Все мысли об этом… Твою ж мать!

– Отойди от меня! – Страх и отчаяние помогли отыскать остатки сил, заорать в голос. – Уберись, я сказал!

Она испугалась, отшатнулась, пропала из поля зрения. Так-то лучше, спокойнее им обоим. Ему спокойнее, а ей безопаснее. Значит, не пронесло, не помог ни фарт, ни тетя Оля. Значит, сдох бедовый парень Гриня Куликов. Сначала сдох, а потом восстал голодной бездушной упыриной! А кем еще, если все мысли лишь об одном, о том, что вот у этой глазастой и раскосой есть то, что ему самому нужно до зарезу? У нее есть и она отдаст. Стоит только попросить. Он даже знает, как нужно просить, как нужно в глаза заглянуть, чтобы она сама, с радостью и благодарностью. Подфартило так подфартило, ничего не скажешь… И как теперь быть, что делать, чтобы суть свою упыриную обуздать хотя бы на время?

А она не обиделась. Может и испугалась от неожиданности, но далеко не ушла. Обошла стол, на котором Григорий лежал, с другой стороны, замерла в полуметре. Позвать бы, попросить об одолжении. Он и позвал.

– Воды дай, большеглазка.

Вода – не кровь, но сгодится на первое время. Или лучше самогона попросить? Сначала папиросу, потом самогона?

– Если только губы намочить. – Она стояла в нерешительности, не далеко, не близко, но если позвать, то подойдет, склонится.

– Хорошо, давай намочить…

Отступила, вернулась уже с алюминиевым ковшиком в руках, предупредила:

– Один маленький глоточек.

Глоточек не помог, но подумалось, что поможет несколько. Григорий сжал узкое запястье, потянул к себе. Наверное, сильно сжал, хоть и не было в нем сил, потому что дамочка застонала. Потянуть бы на себя, как для поцелуя. Ну, и поцеловать…

Вода была теплая, противная, но Григорий осушил кружку до самого дна, разжал пальцы, сказал виновато:

– Прости, красавица.

Она не была красавицей. Не сейчас, не с этой худобой, отчаянием и тенями под глазами, не с этой головной болью, почти такой же сильной как его собственная. Но она была смелой и великодушной, она его простила, хоть и нахмурилась.

– Вам нельзя пока пить. Вас нужно наблюдать.

– О да, – простонал он, – за мной теперь нужен глаз да глаз.

Вода не помогла, никуда не делась жажда. Или что это за ерунда такая рвет его на части?

– Вас к нам доставили в очень тяжелом состоянии, почти при смерти.

Ох, красавица, не почти при смерти, а мертвого! Перед живыми адовы ворота не открывают. Живые не хотят впиться тебе в глотку, если уж быть до конца честным. Вот и стал он упыриной. Таким, как Зося стал?

Остатков сил хватило, чтобы поднять руку, посмотреть. Ногти обычные, синюшные немного, но короткие, обгрызенные. Был у него такой грех – грыз ногти в особо тяжкую годину. А тут что ни година, так все тяжкая.

– Эй, красивая, – позвал Григорий.

– Лидия, – сказала она и по струнке вытянулась, как студентка перед профессором. – Меня зовут Лидия Сергеевна.

Лидия Сергеевна. Ну, значит, не студентка, а училка. Почти как тетя Оля.

– Приятно познакомиться. – Улыбнуться не получилось. Да и не до того сейчас. – А я Григорий, для друзей можно просто Гриня.

– Я знаю.

Он не стал спрашивать, откуда, было дельце поважнее.

– Лидочка… Лидия Сергеевна, какого цвета у меня глаза?

Вроде ничего особенного не спросил, а она вдруг смутилась. На бледном лице появился жаркий румянец, вена на шее запульсировала. И запахло от нее вкусно, чем-то медово-цветочным.

– Синие, – прежде чем ответить, она облизала пересохшие губы. – Или сине-серые, тут темно. Я не понимаю, что…

– Значит синие. – Это радовало, это вселяло оптимизм. У тех упырей, которых он знал, и ногти были черные, и глаза. Может, все-таки пронесло? Может, никакой он не упырь? Вот только себя не обманешь. Он сейчас как локатор: ловит только один единственный звук. И это звук ее пульса. А вот это цветочно-медовое, может, так теперь для него пахнет человеческая кровь?

– Я доктора позову, – сказала Лидия неуверенно.

– Зачем? – спросил он, думая о своем.

– Мы не ждали… не думали, что вы очнетесь после операции так быстро. Что у вас болит, Григорий?

– Ничего. – Сначала сказал, а уж потом подумал, что и в самом деле ничего. Слабость есть, жажда эта почти звериная, а боль прошла, осталась за захлопнувшимися адовыми воротами.

– Ничего? – В ее голосе слышалось недоверие.

– Ну, не так сильно, чтобы из-за этого тревожиться. – Есть у него повод для тревоги, но вот этой большеглазой знать о нем не нужно. – Лучше скажи, где я? И как здесь оказался?

– Вы в партизанском отряде. Я не знаю точное место, сама не здешняя. Далеко от Видово, за болотом.

Значит, в партизанском отряде за болотом. Уже хорошо, что не у фрицев. Последнее, что Григорий помнил, это направленные на него черные дула автоматов.