Татьяна Корсакова - Шепот гремучей лощины [СИ litres]

– Вот и свиделись, гражданин Куликов. – Голова тоже усмехнулся. И Севе как-то враз стало понятно, что эти двое знакомы. Познакомились в прежней, еще довоенной жизни. – Мне тут рассказали о подвиге твоем. – Кустистые брови командира поползли вверх. – Народа, говорят, ты немало спас.

– Наговаривают. – Дядя Гриша откинулся на подушку, взгляд его был настороженный.

– Похвальная скромность. Не припоминаю, чтобы за тобой раньше такое водилось, Гриня.

– Сам диву даюсь, товарищ следователь.

Странный разговор, понятный только этим двоим.

– А ребятки мне наперебой рассказывали, что ты фартовый. Точно не преувеличивали. Значит, и тут у тебя фарт, Гриня.

– Один раз он меня подвел, Влас Петрович. – Ухмылка дяди Гриши сделалась кривой.

– Ну, не все ж тебе одному фартить должно, Григорий Иванович. Я вот тут думаю…

Договорить он не успел, в избу вошли Лидия Сергеевна с Митяем.

– Что это? – спросила она с порога. – Влас Петрович, вы с ума сошли?! Разве можно в больничном помещении курить?!

– Простите, Лидия Сергеевна! – Голова виновато вскинул вверх руки. – Я с разрешения товарища, – он скосил взгляд на подобравшегося, приготовившегося к оправданиям дядю Гришу. – Невтерпёж…

– Невтерпёж? – Лидия Сергеевна покачала головой. – Вы же взрослый человек, Влас Петрович! Вы же должны понимать, что вот он, – она невежливо ткнула пальцем в сторону дяди Гриши, – только что с того света вернулся! А вам невтерпеж! Прошу вас… всех вас прошу покинуть помещение! – сказала строго, разве что ногой не топнула. – Дайте, наконец, раненому покой! Ну, как дети малые, честное слово!

Она ругалась, а все они, кроме затаившегося, как нашкодивший кот, дяди Гриши, бочком двинулись к выходу.

– Рад, что фарт твой к тебе вернулся, Григорий Иванович! – сказал Голова уже с порога. – Ну, поправляйся, набирайся сил! Потом поговорим! – И посмотрел многозначительно. Или Севе просто так показалось?

На поправку Григорий шел быстро. А шел бы еще быстрее, если бы имел возможность утолить эту свою нестерпимую жажду. Радовало одно – получалось терпеть. Бросаться на людей он не собирался, на это его силы воли хватало. Но чувствовал себя он, помимо всего прочего, как алкаш, которому до зарезу хочется выпить. Спасало курево, хоть на время отвлекало от черных мыслей. Курить Григорий умудрялся в те редкие минуты, когда Лидия покидала свой боевой пост, но думалось, что долго он так не протянет, что нужно что-то делать.

Зосимовича его прогресс радовал и удивлял одновременно. Зосимович не переставал мечтать о статье в медицинском журнале. Наверное, доктору просто очень хотелось, чтобы эта проклятая война наконец закончилась.

Ребятишки забегали по несколько раз на дню. Соня приносила передачи от Шуры: бульон из зайчатины, печеную на костре картошку, перловку и тонкие, полупрозрачные кусочки сала. Григорий послушно все съедал, хоть и не чувствовал больше былой радости от вкусной еды. Лезет кусок в горло – и на том спасибо! Парни контрабандой приносили папиросы. Вот этим передачкам Григорий был очень рад, папиросы воспринимал, как лекарство, хоть и понимал, что есть лекарство куда более действенное.

Несколько раз заходил Влас Петрович, которого в отряде все называли уважительно Головой. Голову Григорий помнил как мужика принципиального, но справедливого. А помнил потому, что с легкой руки Власа Головина и загремел в тюрьму в тот свой последний раз. Тогда загремел, а теперь вот не знал, чего ожидать от товарища следователя. Не то чтобы его так уж сильно волновало собственное темное прошлое, но не хотелось, чтобы в отряде начали о нем судачить. Почему-то думалось, что Зосимович о таком распространяться не станет. Хоть это и не врачебная тайна, но все равно в некотором роде тайна. Больше всего не хотелось, чтобы правду узнала Лидия. Почему не хотелось? Да кто ж его знает?!

Голова тоже приносил папиросы. А однажды, воровато косясь на закрытую дверь, сунул Григорию шкалик с самогоном. Самогон плескался на самом дне.

– К ранам прикладывать? – спросил Григорий, принюхиваясь. Самогон пах скверно, значительно хуже того вина, которое он когда-то позаимствовал со стола бургомистра.

– Можешь внутрь употребить. С профилактической, так сказать, целью. – Влас смотрел с усмешкой. Вот только в усмешке этой чудилось недоверие. – Зосимович говорит, на тебе все как на собаке заживает, что ты медицинский феномен.

– Зосимовичу виднее.

– Наверное. Но, если начистоту, выглядишь ты хреново, Гриня. Краше в гроб кладут.

Про гроб ему нынче только ленивый не сказал. Вот такой он теперь красавчик.

– Но, если курить хочется, значит дело на поправку? – Влас сощурил один глаз, собственную незажженную папиросу сунул в зубы, но так и не раскурил. – Сколько ты у нас в отряде? Два? Три дня?

– Выходит, что три. Ты к чему клонишь, Влас Петрович? Говори прямо, что спросить хотел.

Нет, в нынешнем своем состоянии Григорий не научился читать мысли других людей, если только нечаянно получалось, как в случае с Лидой. Но чуйка его фирменная обострилась до такой степени, что теперь он даже примерно представлял, о чем Голова хочет его спросить. О том, что случилось в Гремучем ручье. О чем же еще?

– Ты был там? – Влас достал изо рта папиросу, задумчиво размял в руках.

– Где? – Григорию тоже хотелось курить. А не наплевать ли снова на режим и не закурить ли на пару с товарищем следователем?

– В Гремучем ручье. В то время, когда все случилось. Шура говорит, ты тоже в усадьбе работал…

Сейчас нужно было бы спросить, что именно случилось, но вместо этого Григорий отрицательно покачал головой.

– Работал. Слухи ходили, что фон Клейст молодых ребят похищает и где-то в усадьбе удерживает.

– Потому ты туда и устроился? – Влас понимающе кивнул.

– Тетя Оля помогла, моя бывшая учительница. Она там тоже…

– У немчуры служила?

– За детьми присматривала. За вот такими, как Сева с Соней. Я ж тебе только что сказал, Влас Петрович, молодежь пропадала. По приказу фон Клейста набирали ребят из города, вроде как прислуживать в усадьбе, а потом о ребятах этих ни слуху, ни духу. Мне не веришь, у Шуры спроси.

– Уже спросил. И знаешь, что, Гриня? Я вот спросил, а она испугалась, аж побелела. И давай мне про зверя из лощины рассказывать. Был зверь, Гриня? – Вопрос прозвучал неожиданно, но Григорий нынче был ко всему готов.

– Зверя не видел, а тела… – Он замолчал. – Зосю мою, жену, в лощине нашли мертвой. Митяй пропал, а ее… – Он потер сухие глаза. Боль никуда не делась, просто слез не было. – Растерзали ее, товарищ следователь.

– Прости. – Влас, казалось, смутился. Смутился – не смутился, а по старой своей профессиональной привычке информацию перепроверит. Вот хотя бы у Зосимовича. – Теперь я понимаю, почему ты… – Он не договорил, помолчал немного, а потом спросил: – А сам-то что думаешь? Что они творили в этой усадьбе?