София Сеговия - Пение пчел

– Нет, человек.

– Ее кусали, пока она была жива?

– Не знаю, Беатрис. Не знаю.

– Когда ее убивали, она точно была живая, – встряла рыдающая няня Пола.

– Ступай, няня. Лучше тебе вернуться в комнату. Не беспокойся. Иди себе отдыхай.

Но няня осталась, и до конца осмотра больше никто не проронил ни слова.

Вымытые волосы Лупиты вновь заблестели, их бережно расчесали, так что казалось, ничего не произошло, хозяйка их по-прежнему жива. Но это была иллюзия: тело окоченело, и если бы они вовремя не уложили Лупиту на стол, сделать это сейчас им бы не удалось.

– Сделай ей прическу, которая нравилась ей больше всего, Пола. А я схожу за саваном.

Мама открыла шкаф, где хранилось белье, и вытащила простыню из тончайшего льна, ту самую, которую Лупита должна была расстелить утром на хозяйкиной постели, если бы этот вторник был таким же, как любой другой день. Сейчас же простыне предстояло служить для другой цели. Вернувшись на кухню, она застала там Симонопио. Вид у него было растерянный. Как только она вошла, он протянул ей окровавленный платок, который держал в руке. Беатрис приготовилась к худшему и была права: развернув платок, она с ужасом обнаружила там глаза Лупиты.

Она чуть не крикнула: крестному платок ты даришь с цветами, а мне с кошмарами? Но мигом опомнилась: перед ней был Симонопио, чуждый жестокости и злобы. Если он что-то делал, то всегда с убеждением, что действует правильно. Сегодня он тоже был прав: нельзя хоронить тело без глаз. Беатрис спрятала глаза в складках белого льняного савана возле рук девушки.

– Спасибо, Симонопио.

Такой сошла Лупита в могилу и такой предстанет перед Богом, с глазами.

В ту ночь Беатрис и Франсиско бодрствовали возле гроба по очереди. Первым отправился спать Франсиско. Тем, кто желал провести ночь вместе с ними, они предлагали булочки и шоколад. Беатрис стояла на коленях рядом с Сокорро, пристально глядя на четки, не произнося ни слова, кроме молитв по Лупите. Она была рада, что, поскольку погрузилась в успокоительное бормотание, ей не приходилось обмениваться взглядами с родственницей погибшей. Когда рано утром пришел Франсиско, по-прежнему уставший, однако готовый продолжить бдение, Беатрис вернулась к себе. Настал ее черед отдыхать. Если повезет уснуть, пусть отдохнет хотя бы тело, не душа, на которой лежала свинцовая тяжесть.

Увидев незастланную постель, Беатрис вспомнила, что спальню так никто и не убрал. Она разделась, но надевать ночную рубашку не стала. Она про нее просто забыла. Менять простыни тоже не стала, хотя во вторник никто про это не вспомнил. Она подумала про простыню, в которую сейчас было завернуто обнаженное тело Лупиты, и вздрогнула. Завтра, подумала она, завтра она все сделает. Завтра, непременно завтра: утром поменяет простыни, затем увидит своих девочек, посмотрит в глаза Сокорро, похоронит Лупиту. На сегодня достаточно.

Она лежала в темноте, не в силах ни уснуть, ни осознать происшедшее. Осознать свою новую реальность. Когда же она закрыла глаза, до нее донесся слабый, нежный запах лаванды, пропитавший старые простыни. Запах Лупиты. Она заплакала. Наконец-то дала волю слезам. Но только на одну ночь.

– Завтра плакать не буду, – пообещала она себе.

В день похорон Лупиты Симонопио не уходил за пределы поместья. Пришло время цветения апельсинов, среди которых он всегда находил покой.

Так он и блуждал от плантации к плантации, не считая дней. Неутомимо шагал вдоль деревьев туда и обратно в сопровождении пчел, которые не хотели его покидать, несмотря на то что дневной свет, солнце и цветы призывали их мчаться по своим делам, наслаждаясь сладкой пыльцой. Когда солнце садилось, они покидали Симонопио, потому что даже ради него не готовы были встретиться с темнотой. «Завтра все будет хорошо, – говорили они, прощаясь перед заходом солнца. – Завтра вернется покой. Завтра цветы будут по-прежнему цвести для нас для всех».

Симонопио верил пчелам. Рано или поздно он отделается от навязчивого образа убитой Лупиты. От ощущения вырванных глаз в своей руке. От воспоминаний о часах, когда он лежал на земле рядом с ней: холодное, неподвижное тело, и он, живой и теплый; теплый, но бессильный, ослепший от слез, не имеющий ни сил, ни воли принять ужасную реальность. Он понимал, что ему придется смириться, придется подняться с земли, потому что работа его еще не завершена: сообщив о ее смерти и указав, где лежит тело, он отправится на поиски вырванных глаз Лупиты.

Все еще лежа рядом с телом и уже почти взяв себя в руки, он ощутил необычайный покой: Лупита умерла не здесь, не под его мостом. В противном случае Симонопио обязательно бы что-то почувствовал. Лупита умерла там, где теперь лежали ее утерянные глаза. А сюда ее отнесли, когда она была уже мертвой, отнесли, чтобы спрятать, а может быть, желая о чем-то сообщить, на что-то намекнуть. Чужих запахов не осталось. Ни в прошлом, ни в будущем Симонопио не находил никаких указаний, способных подсказать ему ответ на вопрос, который будет мучить всех годами: кто убил Лупиту? Этот вопрос читался в глазах Франсиско Моралеса, который обратился к нему прямо: «Не видел ли ты чего-нибудь особенного, а может, что-то знаешь?» Но Симонопио замотал головой. Это была правда: он ничего не знал.

И хотя Беатрис ничего не спрашивала, кое-что он читал и в ее взгляде. И в ее, и в глазах Франсиско появилось нечто новое, искажавшее привычные черты: гром, молния, ураган, буря. Он понимал, что они готовы разыскивать убийцу повсюду, а найдя его, сделают все возможное, чтобы передать властям, но передать живым, а не мертвым.

Они будут искать его год за годом, но так никогда и не найдут. И тут Симонопио понял еще кое-что: никто не найдет того, кто напал на Лупиту, никто не воздаст ему по справедливости за убитую девушку. Никто, кроме него самого. Но когда?

Где? И как он узнает этого человека? Он ничего не знал, но был уверен: однажды это случится. Всему свое время.

Хозяева хоронили покойницу, но его на похороны не позвали. В тот день никто не работал. Все отправились в хозяйский дом – все, кроме него. Сегодня земля принадлежала ему одному, и привычное молчание было теперь ни к чему.

Франсиско Моралес пребывал в сомнениях. Не он ли приготовился к любым поворотам судьбы, не он ли отправил дочек в Монтеррей, чтобы уберечь от ужасов провинциальной жизни? Почему же теперь он так потрясен, что подобное происходит на его земле, с его людьми? Неужели в глубине души он считал себя неуязвимым? Самонадеянно полагал, что дурные вещи всегда происходят где-то там, с другими?