София Сеговия - Пение пчел

Симонопио достал кувшинчик с медом, прикрытый восковой крышечкой, который всегда носил с собой в сумке, и, понемногу закусывая, принялся терпеливо ждать.

С тех пор прошло столько лет и случилось столько всего, что сейчас я уже не вспомню, по какой дороге мы прибыли в конечную точку пути. Помню, что все мне казалось новым, а значит, наша повозка катилась не по привычной дороге, соединяющей Амистад и Флориду, которую я узнавал по мертвому дереву – все ветки сухие и искореженные, а одна зеленая и шелестящая – да по торчащей скале, похожей на сердитого дядьку, который вот-вот прыгнет на дорогу. Проезжая мимо, я в ужасе представлял, как он смотрит мне вслед.

В тот день наша повозка катила по неизвестной мне прежде дороге, которая вела мимо блестящей полоски реки и работающих в поле пеонов. Все они косились на нас, опасаясь, что хозяин передумал отпускать их средь бела дня и взамен зрелища они получат новые поручения, но папа лишь одобрительно кивал, глядя на их труды, и, не задерживаясь, ехал дальше. Должно быть, пеоны вздыхали с облегчением.

Через некоторое время мы повстречали первых людей, как пеших, так и конных, двигавшихся в направлении, противоположном нашему. Все, кроме нас, устремились к реке. «Приду в понедельник в школу, а одноклассники только об этом и говорят. Спросят меня, почему я не пришел». Но мне было безразлично, что они скажут. Тайна Пелудо испарилась из моего сознания. Новые чудеса поглотили его целиком: управлять мулом, чувствовать, что помогаю отцу в его ежедневном труде, сидеть с ним плечо к плечу, слушая его планы на ближайшее и чуть более отдаленное будущее.

Поездка наша была самой обыкновенной, и ехали мы всего лишь на обычную плантацию, но для меня это было настоящее приключение. Думаю, в тот день я интуитивно угадывал, что дорога важнее конечной точки пути. Пообедать остановились рано. Дорога опустела: никто больше не шел нам навстречу к реке. Казалось, мы одни посреди полей, не считая сорок, кроликов и прочих зверушек, мельтешащих там и сям. Я жевал яичные тако с картошкой и чоризо, не жалуясь на то, что от чоризо у меня всегда пучит живот, а мама про это забывает.

Не знаю, виною ли тому тошнота, которую всегда вызывало у меня съеденное чоризо, близость конечного пункта или часы, проведенные вдали от Симонопио, но внезапно я почувствовал тяжесть в сердце: общество отца придавало мне уверенности и отваги, однако я заметил, что за все часы, проведенные вместе, он ни разу не задумался о том, что нас ждет за поворотом дороги или по ту сторону холма. Ни разу не остановился, чтобы определить, кто прошел нам навстречу, а кто идет вслед за нами. И я ни разу не заметил, чтобы где-то вдалеке он высматривал койота.

– Папа, ты знаешь, кто такой койот?

– Что?

– Койот охотится за Симонопио, потому что он лев.

– Кто лев – койот?

– Симонопио. А койот – это койот, он за нами следит, а мы от него убегаем.

– Ты боишься койота?

Я не знал, что ответить, – мне не хотелось признаваться, что я чего-то боюсь: если я это сделаю, отец никогда меня больше с собой не возьмет. Внезапно мне показалось, что он что-то понял.

– Это сказка, которую я когда-то давно рассказывал Симонопио. Обычная сказка. Когда ты со мной, ты не должен ничего бояться, я же твой папа.

Повозка остановилась. Мы прибыли на плантацию, где предстояло копать ямки для саженцев.

– И вот еще, смотри.

Из дерюг, лежавших позади повозки, он вытащил самое маленькое ружье, которое я когда-либо видел. Двадцать второй калибр, пояснил он. От деда ружье перешло к отцу, а теперь от него ко мне.

– Тебе уже семь лет, – добавил отец. – Стрелять из него можно, только когда я с тобой, да и то с величайшей осторожностью.

Подарок ко дню рождения мне понравился, но еще больше понравилось то, что он подразумевал: отныне мы с отцом будем проводить вместе больше времени. Невеселые мысли мигом улетучились у меня из головы.

– Давай-ка измерим расстояние и выкопаем ямки, – сказал отец. – Затем посадим деревья. Когда покончим с работой, научу тебя заряжать ружье и стрелять.

Вскоре ямки были готовы.

– Твоя мама будет нас ругать, – усмехнулся отец: он вспотел и с ног до головы перепачкался в земле.

– Она тебя тоже ругает? – удивился я.

Не помню, что было потом. Помню только, что было через три дня: я лежал в кровати, сознание мое было спутано, а мама безутешно плакала, не в силах ответить на мои вопросы:

– Мама, что я сделал? Что случилось?

Она плакала, не в силах объяснить, что жизнь повернулась к нам неожиданной стороной.

Несмотря на любовь к воспоминаниям, Франсиско Кортес-Моралес упорно не желал вспоминать то, что произошло в день его седьмого дня рождения, в эту долгожданную субботу, когда он и его отец работали на удаленной плантации, выкапывая ямки под саженцы, а его имя все еще было Франсиско-младший. Он так усердно отбивался от этих мыслей, что сам себя убедил, будто ничего не помнит. Я не помню, говорил он себе и своей маме, бабушке и доктору Канту, который занимался его лечением, а также сестрам, родственникам, приятелям из прежней школы, а затем и из новой; своей невесте, которая со временем превратилась в жену, своей дочери-психологу, своему закадычному приятелю. Я не помню: я ударился головой.

Близкие прощали ему это избирательное забвение, сначала учитывая сотрясение мозга и нежный возраст, затем из сострадания, а в последнее время из уважения к возрасту. Его мать, также заинтересованная в том, чтобы не знать подробностей того дня, всю свою жизнь оберегала эту избирательную амнезию: «Оставьте его в покое. Раз говорит, что ничего не помнит, значит, и правда ничего не помнит. Зачем его дергать?»

И правда, Франсиско-младший, зачем тебе все это вспоминать? Надо жить дальше и не ворошить прошлое, не оживлять события, свидетелем которых ты невольно стал, – мальчику едва исполнилось семь лет в ту субботу, тот долгожданный день. Инстинкт самосохранения помог тебе упрятать в темное подземелье, в потаенную часть мозга невыносимую реальность тех мгновений, часов и последующих дней, чтобы вновь стать здоровым, шустрым ребенком, которому со временем суждено превратиться в успешного, уравновешенного, уверенного в себе юнош у.

Ты запер эту реальность в клетку, но ключ не выбросил, и сегодня настал день выпустить ее на свет, и ты это знаешь. Пришло время рассказать историю, заполнить ее пустоты. Все пустоты до единой. Так что вдохни поглубже и – была не была – выпусти на волю события того дня. Поделись не только своими воспоминаниями, но и памятью других людей, не обращая внимания на муку, на почти нестерпимую боль, даже если будет казаться, что у тебя вот-вот остановится сердце.