София Сеговия - Пение пчел

За два года до того печального похода в цирк, в субботу накануне переезда, я проснулся, преисполненный энергии, довольный тем, что скоро увижу сестер и племянников, к тому же в Монтеррее нашли новую школу, куда меня отведет Симонопио.

Целыми днями я только и говорил о том, что мы с ним будем делать в Монтеррее. Для начала поплаваем в бассейне. Стояло лето, когда особенно приятно нырнуть в ледяную воду, которая стекала с гор и на радость жителям Монтеррея собиралась в резервуар, чтобы затем следовать своему естественному течению к Санта-Лусии, а далее устремиться в реку Санта-Катарина. Этот бассейн располагался неподалеку от нашего дома, поэтому мы могли ходить туда пешком когда вздумается. Мы отведем туда моих племянников, которые боялись лезть в холодную воду: им казалось, что ручей вместе с водой принесет здоровенную подземную гадюку, которая их непременно укусит. Год за годом я уверял их, что Симонопио защитит нас от тысячи гадюк независимо от размера, и теперь у меня появится шанс это доказать.

– Ты ведь за нами последишь, да, Симонопио?

Ответа я не дожидался, уверенный, что знаю его и так, к тому же я очень спешил спланировать нашу новую жизнь. Я так много болтал, что и не заметил молчания Симонопио, который ни разу не сказал ни да ни нет. Это был монолог, а не диалог.

И вот наступило субботнее утро – утро нашего отъезда. Вещи грузили в грузовик, который должен был доставить нас на железнодорожную станцию. Шло время, а Симонопио не появлялся. Мама торопила меня, мол, давай же, Франсиско, пора. Но я отвечал, что без Симонопио не поеду. А Симонопио нигде не было. Исчезла и няня Реха. Кресло-качалка исчезла вместе с ними. В сарае не осталось ни следа самого Симонопио и его пчел. Пропал даже сталактит из натекшего и застывшего меда, наросший за годы в углу.

И тут до меня наконец дошло: Симонопио ушел и все забрал с собой. Все, кроме меня. Я вернулся к машине, и мы навсегда уехали из Линареса. Мне бы хотелось добавить, что я воспринял наш отъезд сдержанно и с достоинством, что за всю дорогу не произнес ни слова, потому что мальчики сильные и не плачут. Но я уже не в том возрасте, когда люди перевирают былое. Так вот, Мартину пришлось меня искать. В поисках Симонопио я успел углубиться в горы по тропинке Рехи, но не слишком далеко: меня слепили слезы, к тому же я так истошно вопил, что у меня перехватило дыхание, но в воплях моих невозможно было различить единственные два слова, которые кружились у меня в голове.

Прости: я соврал, сказав, что вернулся к грузовику. Это бы означало, что я приложил немалую силу воли, однако ничего такого на самом деле не произошло: за мной прибежал Мартин. На обратном пути он нес меня на руках, а я яростно отбивался. Кажется, криками дело не ограничилось, я укусил его, как какой-то дикарь. Когда меня грузили в поезд, я лягался и кусался.

Мама пыталась меня угомонить. Но что бы она ни говорила, все было тщетно: я не слушал. Не мог и не хотел. Мне не нужны были ни утешения, ни объяснения – для меня их не существовало. Помню, я все время озирался по сторонам, надеясь, что Симонопио появится в последний момент. Вопреки очевидному в глубине души я не верил, что он способен меня покинуть. И когда поезд дернулся, я прилип к окошку и изо всех сил тянул шею. Когда же колеса простучали свой первый аккорд, надежда меня покинула.

Приложив всю свою силу воли и надавив на желудок, я перестал рыдать. Но проглоченные слезы вызывали в тошноту. Всю дорогу меня рвало. Рвало так сильно и долго, что бедная мама испугалась, что я умру. Мне тоже было не по себе, но мальчики не плачут, к тому же я гордился тем, что предпочел близость смерти жизни в слезах, в тоске, в бесконечных воспоминаниях и бесплодных призывах.

Видишь, как все хитро устроено: спрятанные слезы однажды выходят наружу, вот чем объясняется взрыв отчаяния, заставший меня врасплох в тот вечер в цирке, пока я слушал, как Марилу Тревиньо исполняет свой обычный репертуар. Мне нравилось слушать, как она или Симонопио поют эти песни, но слушал я их непременно в обществе моего брата. Первые же слова перенесли меня на гигантскую высоту, с которой я взирал на мир, восседая на плечах Симонопио, к теплым дням у речной воды, к жабам, распевавшим под вечер, к летним цикадам, к рядам апельсиновых саженцев, к щекотанию пчелиных лапок у меня на лице и жужжанию, с которым пчела уносилась прочь. Перенесли меня к необычной и так любимой мною улыбке, к историям, к таинственным урокам, которые я всегда любил, хоть и плохо усваивал; к пустому углу у меня в сундуке и потерянному ружью, к невольному отсутствию моего отца и намеренному отсутствию того, кто любит меня как брата.

За это постоянное и безнадежное отсутствие я наказывал Симонопио молчанием: мой рот в течение многих лет ни разу не произнес его имени, а мозг, подчинившись тому же приказу, хотя и с некоторым запозданием, перестал о нем думать. В следующий раз с благодарностью и тоской, перевешивающими любую затаенную обиду, я заговорил о Симонопио, когда у меня появилась первая – и единственная – девушка, в те минуты, когда влюбленный желает разделить с объектом страсти свое прошлое.

Она расспрашивала меня о жизни в Линаресе, и в первое время в своих повествованиях я невольно делал выборочное и осторожное редактирование. Рассказывал о кузенах, об их доме, превращенном в школу, о Молнии, об апельсиновых сражениях, о реке, о шипах опунции, но ничто из этого не казалось мне самому интересным. Всем моим историям чего-то недоставало. Вскоре я понял, что невозможно рассказывать о прошлом как следует, с чувством и настроением, ни разу не упомянув о Симонопио.

С его участием я мог бы рассказать бесконечное число замечательных историй – я убедился в этом в процессе моих повествовательных экзерсисов. Без Симонопио как главного действующего лица в моей жизни связная ткань рассказа превращалась в лохмотья с торчащими во все стороны нитками. Как ни крути, истории о Линаресе были историями о Симонопио, и рассказывать о себе искренне и открыто означало рассказывать и о нем тоже. И лишь заговорив впервые о Симонопио, я понял, что никогда не переставал о нем думать, никогда не переставал скучать, хотя так никогда и не простил.

Как-то раз мама застала нас с моей девушкой за разговорами о крестнике. С тех пор как я говорил о нем в последний раз, прошли годы, и, угадав интуитивно, что это болезненная тема, она тоже ни разу со мной о нем не заговаривала. В конце концов мама свыклась с мыслью, что с течением времени сын забыл крестника. Ее удивил и обрадовал тот факт, что все обстоит иначе.

Любопытная штука память: я всегда чувствовал себя счастливчиком, имея несколько фотографий отца, но в итоге они лишь мешали о нем вспоминать. Фотографии вытеснили воспоминания о живом человеке с костями, плотью и особенным телесным запахом, с особенным звучанием голоса, с волосами, которые треплет ветер, умеющего смеяться заразнее всякого гриппа. Фотографы той поры чаще всего изображали людей в три четверти. Все эти люди смотрели куда-то вдаль, а не в объектив камеры. Неизменно серьезные, по какой-то необъяснимой причине в строгих костюмах, чаще в черных, причесанные волосок к волоску.