София Сеговия - Пение пчел

«Прощай, Франсиско». Симонопио закрыл глаза, чтобы не видеть, как я ухожу. В ушах у него все еще звучал мой крик. Он дождался, чтобы няня повернулась к дому спиной, и они продолжили путь к мосту через ручей, где много лет назад няня, пчелы и Симонопио начали свою историю.

Я всю жизнь думал, что Симонопио меня бросил.

Мне не приходило в голову, что это я его бросил, оставив слабую надежду на то, что когда-нибудь вернусь.

Мое отсутствие длилось больше времени, чем он предполагал, но в итоге я действительно вернулся.

Отчасти – и ничего с этим не поделаешь – в моей задержке виноват тот факт, что вскоре я превратился в мужчину, того самого, которого он видел, заглядывая в мое будущее, – мужчину, пусть и не прошедшего испытания, выпавшие на долю его отца, не вынужденного защищать свою землю и загораживать сына собственным телом, пронзенным пулей, однако делавшего все от него зависящее, чтобы противостоять трудностям с решимостью и храбростью, никогда не лишними на этой земле, и оставаться рядом с семьей.

Этот мужчина не мог вернуться в детство. В новой жизни он обрел новые узы, пустил корни, которые накрепко привязали его к Монтеррею и зависели теперь от него: кто, как не он, должен был отныне их поливать. Прошли годы с тех пор, как кто-то зависел от меня, будь то пропитание или воспитание характера. Никто и ничто не нуждается во мне как в примере для подражания или спутнике жизни. Я давно чувствую себя лишним, никому не нужным. Все, что я делаю, – сидя в своем шезлонге, ожидаю конца, чтобы воссоединиться с теми, кто ушел до меня. Почему я не сбежал раньше? Почему не слушал свой внутренний голос? Почему не вернулся?

Признаю, что своим промедлением обязан также причине, не учтенной Симонопио, и виню за нее только себя одного и никого больше: ту энергию, заставлявшую меня с детства настаивать на своем, пока не добьюсь желаемого, я целиком вложил в обиду, которая зародилась во мне в тот миг, когда я почувствовал себя брошенным. Возможно, из-за того, что я не помнил, как все произошло, моему детскому уму было легче принять смерть отца, несмотря на то что я так с ней и не смирился. Но с исчезновением из моей жизни Симонопио смириться было невозможно. Оно заставило меня, семилетнего, поверить, что вопреки тому, что я думал, Симонопио жил не для меня и не мною одним. Я знаю, в том возрасте я был эгоистом, который полагал, что солнце вертится вокруг него. «Я, мне, меня» – в ту пору это были мои главные слова. Было тяжким ударом понять, что решение меня покинуть Симонопио принял сознательно, что он собрал все необходимые вещи, ничего не забыв, а со мной даже не попрощался и ничего мне не объяснил. Я решил, что Симонопио не привязан ко мне так, как я привязан к нему. Вот почему столько лет настойчиво изгонял его из моей памяти – так же, как он изгнал меня из своей жизни.

Но однажды я снова о нем заговорил. С годами я принялся вспоминать его с большей нежностью, за исключением тех случаев, когда в мои воспоминания вновь вторгались неразрешимые вопросы: почему он со мной не попрощался? С какой стати притворялся, что едет с нами, если не собирался никуда ехать? К чему этот обман? Сколько времени я потерял, задавая себе одни и те же бессмысленные вопросы. «Слушай внимательно и мотай себе на ус, Франсиско», – говорил Симонопио, но я не слушал и не мотал на ус.

Только сейчас, когда глаза и уши у меня открыты и я наконец-то способен видеть и слышать все то, что он стремился до меня донести, о чем просил в сказанных мне словах, – только сейчас я понимаю, почему он это сделал, к чему были притворство и обман: я был единственным человеком в мире, который благодаря своему упрямству, а в случае необходимости и шантажу, мог бы отговорить маму от переезда. Он знал, что я откажусь покидать Линарес, когда узнаю, что он не едет с нами.

Как бы он ни напрягал воображение, он не представлял моего будущего в Линаресе. Не знаю точно, что именно он видел, – возможно, линию моей жизни прерывало колесо водяной мельницы и я захлебывался в реке, а может, меня догнала меткая пуля или раздавили колеса поезда, что однажды уже чуть не случилось в период моего дикого деревенского детства. Не знаю. Знаю лишь, что нечто грозило прервать мои дни и годы. Возможно, в Линаресе мне не суждено было увидеть ни влюбленности, ни учебы, ни детей, ни забот. Не было бы ни вдовства, ни геморроя, ни проблем с пищеварением, мучающих меня последние годы, – разумеется, я уже не тот, что прежде, и Ортензия варит мне овощные супчики.

Я очень люблю все, что, оглядываясь сегодня назад, называю своей жизнью: очень много хорошего и не так уж много плохого, включая старость, потому что без старости не было бы и юности. Я такой, каков я есть, моя жизнь – это мое прошлое. Но ничего бы этого не случилось, если бы Симонопио не принес себя в жертву, и я благодарен ему за это. К сожалению, лишь сейчас я ему за это благодарен.

Но дело не только во мне. После моего отъезда он остался один, разделив судьбу няни Рехи, цветов и пчел и дожидаясь моего возвращения. Чувствуя ответственность за мою жизнь. Преданный мне, как прежде.

Один вопрос терзал мою маму ежедневно и еженощно до конца жизни. Что стало с Эспирикуэтой? Когда ей хватало смелости задать этот вопрос вслух – не обращаясь ни кому, даже к Богу, – я тотчас мысленно дополнял его моим собственным: что стало с моим ружьем? Бог знает, отвечала мама сама себе (а я сам себе). На этот вопрос было невозможно тогда ответить. Вплоть до сегодняшнего дня.

Когда отец скончался от двух полученных пуль, мое ружье оказалось со своим новым владельцем на дне оврага. Там оно и лежит по сей день, постепенно истлевая под действием непогоды, возвращаясь в землю, способную переработать все, будь то живая плоть или железо. Впрочем, железо прочнее плоти. Это все, что осталось лежать на земле в память о той субботе, субботе моего седьмого дня рождения: сын Эспирикуэты был уже мертвым, когда летел на дно оврага. Пчелы не проявили к нему милосердия, как бы поспешно он от них ни удирал, как бы он ни отбивался и ни отстреливался до последней пули из моего ружья двадцать второго калибра, заряженного папиными руками. Все впустую. Пчелы погибли, но не от пуль: они погибли, лишая жизни маленького Эспирикуэту.

Сын встретил смерть, не зная о судьбе отца, а отец умер, даже не подумав о сыне, на несколько минут позже. Он не упал в овраг, как его сын, не отстреливался от пчел из маузера и не пытался от них спрятаться, понимая, что это бесполезно.

Они набросились на него сзади, как сам он напал на моего отца. С головы до ног они облепили его, лежащего ничком, как младенец, и испуганного до ужаса. Он умер, уверенный, что сам дьявол послал этих пчел по его следу, что демон закусал его до смерти. Умер вдали от сына, пробуя на вкус землю, которой так страстно желал обладать.