София Сеговия - Пение пчел

Мысли о том далеком дне были болезненны, как и каждая минута, каждый новый день. Симонопио знал с детства: однажды лев и койот столкнутся и тогда уже ничто не будет прежним. Его крестная изо всех сил стремилась обрести цельность, но смерть мужа, дни тоски и незнание о местопребывании и благополучии сына сломали ее, как хлебец. Процесс восстановления затянется надолго, и его завершения Симонопио не увидел, хотя ему приятно было знать, что так или иначе он начался: мама выглядела так, словно к ней вернулась прежняя энергия, которую она всегда излучала, и, притворяясь сильной, в самом деле постепенно обретала силу. Она возвращалась к жизни, а вместе с ней становились прежними бабушка Синфороса, няня Пола и я. Но мы были слишком далеко, и Симонопио не был свидетелем этого процесса.

Симонопио скучал по всем нам, но мое отсутствие было чем-то бо́льшим. Оно оставило ему лишь половину сердца – ту половину, которая сохраняла жизнь в теле. Вторую я забрал с собой в мою новую жизнь, упаковав в свой сундук; он бы с удовольствием и сам мне ее подарил, чтобы она всегда была у меня под рукой, чтобы я использовал ее с толком, избавившись от невыносимой тяжести горьких воспоминаний. Симонопио не знал, когда это случится, но знал, что непременно настанет день, когда я буду готов вспомнить. Вспомнить и вернуться. По-прежнему не отходя от меня ни на шаг, пользуясь временем, которое оставалось в нашем распоряжении, он говорил со мной обо всем и ни о чем.

Не имея возможности погулять со мной на природе, как ему хотелось бы, потому что я еще не поправился, а мама, понятное дело, категорически запрещала мне отлучаться, Симонопио развлекал меня рассказами о пчелах, о том, что́ они знают и откуда это знают, и напоминал, как важно слушать – слушать то, что жизнь иногда нашептывает на ухо сердцу и всему телу.

– Слушай внимательно и мотай на ус, Франсиско.

Он рассказывал те же истории, что и обычно, и слушал я их как всегда – всякий раз как впервые. Чтобы помочь мне избавиться от ночных кошмаров, которые я не помнил на следующее утро, в ночь накануне субботы нашего отъезда Симонопио, как всегда, сидел со мной рядом. Чтобы не терять ни минуты, он поглаживал меня по переносице, там, где в детстве волоски образовывали вихрь, нашептывая и напевая мне на ухо что-то об истине. Успокоенный гипнотическим воздействием его голоса, я безмятежно уснул, не слыша прощальных слов:

– Прощай, Франсиско. Ты уезжаешь, потому что там ты вырастешь, станешь мужчиной, там тебя ждет будущее. А я останусь. Если я поеду с тобой, мне конец. Если я их оставлю, им конец. Всему конец, понимаешь? Нет, не понимаешь. Ты же вернешься? Вернешься за мной? Конечно, вернешься, как же иначе. Прощай, Франсиско. Буду ждать тебя здесь.

Выйдя из моей комнаты, где он провел столько бессонных ночей, он встретил крестную, мою маму, которая его нетерпеливо поджидала.

– Ты уже убрал кресло няни Рехи?

Которую неделю она твердила по многу раз в день: «Не забудь кресло-качалку» или: «Мы должны надежно упаковать кресло-качалку, чтобы она не сломалась по дороге». Так она косвенно давала понять, что семья не бросит старую няню, а заодно и напоминала няне, что она едет с нами и Симонопио тоже. Она старалась внушить ему, что он обязан поехать, с самого начала интуитивно угадывая: Симонопио нет места в нашем будущем.

Предстояло прощание. Симонопио помотал головой. Ему больше не требовалось притворяться.

– Ах, господи, – вздохнула мама, как вздыхала обычно, когда обнаруживала какую-нибудь мою шалость. Разница в том, что на сей раз вздох ее означал не раздражение, а смирение. – Тебе что-нибудь нужно?

Симонопио ничего не было нужно, и он покачал головой.

– Что я ему скажу? Как мы будем без тебя? – Мама не дождалась ответа, потому что вопрос был задан не Симонопио, но продолжала: – Ты позаботишься о ней?

Он снова кивнул. На этот раз утвердительно. Няня Реха была частью его жизни, и оставить ее он не мог.

– Прощай, Симонопио. – Мама пожала ему руку, и он ответил рукопожатием – так они сказали друг другу все, что невозможно было передать с помощью слов.

Рассвет той субботы застал их на тропинке няни Рехи, однако не так далеко, как им бы хотелось. Няня шла медленно. Дело было не в сумерках, не позволявших двигаться быстрее, – все равно она шла с закрытыми глазами. Вещей у них почти не было: в одном узелке ее одежда, в другом – его. Днем раньше немногие оставшиеся пчелы тоже мысленно паковали вещи. Идея переезда их не пугала: им было неуютно в слишком большом и пустом улье, и они временно обрели пристанище в одном из ульев, которые когда-то давным-давно доставили вместе с папиным трактором. Они вернулись к Симонопио и ради Симонопио. А теперь с ним и ради него готовы были отправиться куда угодно.

Накануне субботы с первыми лучами солнца эти немногие оставшиеся пчелы позволили Симонопио перенести их к началу всего, под мост, – в то место, где судьба сплела историю и впервые связала их жизни; там они выстроят новый улей, в котором рой будет так же успешно увеличивать свою численность, как в предыдущем. Земля и апельсиновые деревья по-прежнему в них нуждались. Перенести нянино кресло-качалку оказалось сложнее, однако Реха наотрез отказалась ее бросать, и Симонопио понимал: бросить качалку для няни – то же самое, как если бы кому-то пришло в голову добровольно отказаться от собственной ноги. На другой день он незаметно вернулся, захватил с собой кресло-качалку и отнес туда, где отныне ей предстояло коротать дни, – наверх, в горы, куда вскоре должна была наконец добрести его престарелая компаньонка.

В день отъезда, обремененные не столько тяжестью поклажи, сколько грузом непроизнесенных и ненужных прощаний, с первыми лучами солнца они остановились: Реха притворилась, что ей понадобился отдых, а Симонопио сделал вид, что ему жмут новые башмаки. Оглядываясь назад, они понимали, что отсюда, с высоты, увидят в последний раз, как просыпается дом, и ни он, ни она не в силах были побороть искушения.

С вершины холма Симонопио видел, как я обыскиваю сарай. Как выхожу оттуда с перекошенным от горя лицом. Он видел, что до меня наконец дошло: придется ехать одному. Видел, как рот мой, искаженный криком, пытается, но не может произнести простые слова: «Приди-приди-приди-приди, Симонопио, приди-приди-приди-приди!» Мой призыв, оставшийся без ответа, будет мучить его всегда. Как просто было бы прийти на мой зов! Все забыть. Забыть долг и обещания. Забыть об опасности, пожить со мной рядом еще несколько дней. Броситься за мной следом, махнув рукой на свое решение. Но он сдержался: его судьба была подобна судьбе апельсиновых цветков, давших плоды на этих землях. Вдали от них он засохнет. А моя судьба – город. Наша жизнь – вся наша жизнь – зависела от этой разлуки.