София Сеговия - Пение пчел

Пройдет совсем немного времени, и пчелы, отец и сын – все превратится в прах. Пчелы, целый рой, сделали это для Симонопио, но все они погибли ради спасения моей жизни и мести за смерть моего отца, за землю, запятнанную кровью их хозяина. Это был мой долг, но его исполнил Симонопио.

Я никогда не задумывался о пчелах, не обращал внимания на их отсутствие и не спросил о них Симонопио. Я даже не заметил его грусть и одиночество в дни, предшествовавшие моему отъезду. Я не поблагодарил Симонопио за эту жертву. Я знаю, что лишь малая часть из тех пчел, что бросились по его зову мне на защиту, вернулась в улей. Они ослабели от ледяного ветра и испепеляющей ярости, которую не израсходовали жалом. В сарае их встретила королева и дети, а также тишина, безнадежная скорбь и протяжное эхо. Их встретила полная неопределенность. «Что ждет нас завтра? Что будет с цветами, с деревьями, которые их порождают, с землей, которая так в нас нуждается? Что будет с нами, Симонопио?»

Много ночей, до самого моего отъезда, Симонопио провел с этой болью, но ему хватило лишь одной ночи, чтобы понять, как им помочь. Жалкие остатки роя нуждались в заботе, им нужен был кто-то, способный сохранить память и передать карту полетов следующим поколениям. Как некогда они водили Симонопио за собой, так и ему теперь предстояло стать их проводником и учителем. Им нужно было время, чтобы восстановить силы.

Я всегда считал, что Симонопио принадлежит мне: он мой брат, мой друг, мой учитель… Но еще до того, как стать моим, он был их братом, их сыном. Симонопио принадлежал пчелам, пчелы принадлежали Симонопио. Так было с самого начала. Это был первое, что он узнал в своей жизни. Они все ему рассказали, впервые прожужжав на ухо на рассвете самого первого дня, когда, укрыв младенца теплом своих крылышек, привели его в жизнь. Они напомнили про это Симонопио в первую ночь, проведенную под холодным опустевшим потолком.

Сомнений не было: в Монтеррее Симонопио ждала медленная смерть. Возможно, ради меня – ради того, чтобы избавить меня от боли разлуки, – он решился бы на неполноценную жизнь и неминуемую преждевременную гибель. Он бы смирился с ограничениями, наложенными на нас, глухих и слепых, пятью органами чувств. Но он знал, что немногочисленные пчелы, оставшиеся в улье, те самые пчелы, которые видели, как он родился, которые защищали его и вели за собой всю его жизнь, его самая первая семья, сейчас нуждались в нем больше, чем я. Он принадлежал пчелам, а пчелы принадлежали ему. И все они принадлежали земле, той самой, которую засадили апельсиновыми деревьями после многих лет ожидания и странствий по горам. Невозможно было нарушить их уговор. Ни одна сторона этого треугольника не смогла бы выжить без другой. Если бы он ушел, то бы умер от собственной никчемности. Без него погибли бы пчелы, а без пчел – земля и деревья, за которые они так боролись. Мир не вращался вокруг меня одного.

В последующие годы земля Линареса давала очень скудные урожаи апельсинов – и это при отсутствии вредителей и заморозков. Хозяева, привыкшие к изобилию, растерянно пересчитывали собранные апельсины, но результат был все тем же: в ящиках оставалось много места, которое нечем было заполнить.

Никто из них не вспомнил о пчелах. Никто не потрудился их сосчитать. Кроме Симонопио.

Наконец-то я здесь. И хоть я грубый, упрямый и невежественный эгоист, но я продолжаю говорить с тобой, зная, что все эти годы он спокойно дожидался меня. И ждет сейчас по ту сторону холма, куда ведет тропинка Рехи.

Он знает, что я приехал, но он терпелив: он ждал так долго, что не против подождать еще. В его распоряжении все время этого мира. Няня Реха покачивается рядом с ним в кресле-качалке в том самом мире, который некогда с радостью встретил их под мостом, где оба провели свои первые часы и увидели первый свет. В этом мире, где время не движется, они припасли местечко и для меня.

Я хочу к ним, но боюсь. Меня пугает, что они увидят, каким я стал, – что я старик. Боюсь, Симонопио будет ждать, что я снова стану карабкаться по апельсиновым деревьям, ловить жаб, щелкать зубами орехи и дам приют потомкам блох, вшей и клещей, которые обитали на наших телах много десятилетий назад. Но я давно разучился быть ребенком.

«Слушай внимательно и мотай себе на ус, Франсиско». Теперь я отчетливо его слышу, словно он говорит мне на ухо, но я сопротивляюсь. Он зовет меня до боли знакомым голосом, он напевает мне своим особенным голосом, но мне страшно. Я боюсь, глядя ему в глаза, признаться, что в течение многих лет старался его не вспоминать, что десятилетия оставался слеп и глух к его зову, что последние лет пятнадцать потратил и вовсе впустую. И, поскольку сейчас я слышу, вижу и понимаю то, чего не мог раньше, я осознаю, что всегда слышал его зов, настойчивый, неустанный, сильный.

Мне страшно взглянуть ему в лицо и прочесть на нем разочарование.

Сейчас вокруг нас кружатся пчелы, и я понимаю, о чем они просят своим пением: «Приди-приди-приди, приходи быстрее, быстрее, беги бегом». И я знаю: это он их послал. Теперь я тоже слышу: слабый детский вздох рождается где-то внутри меня. Я всматриваюсь в себя и нахожу ребенка, каким был когда-то. С годами этот ребенок никуда не делся. Он ждал меня все это время и говорил со мной на языке Симонопио: погруженный в воспоминания, иной раз молчаливый, терпеливо ожидающий, что его выпустят на свободу.

В нем – во мне – нет больше места обидам и ревности, и он взволнован – я взволнован, – потому что этот день наконец-то настал. Он приветствует меня, как старого друга, и напоминает, что когда-то мы были смелыми и безрассудными и не пасовали ни перед чем. Он просит, чтобы мы как можно скорее отправились в путь. «Я соскучился», – говорит он, и радость, которую я испытываю при мысли, что скоро снова вернусь к битвам апельсинами, к беготне во все лопатки, к лазанью по деревьям, к игре в прятки до упаду, к плаванию в реке, к ощущению в своей руке надежной руки Симонопио, захватывает меня целиком.

Я не противлюсь. Воспоминания больше не кажутся мне далекими. Время отныне измеряется не годами, а чистой радостью. Он протягивает мне руку. Я с радостью тянусь к его руке. Он просит, чтобы я ступал за пчелами по тропинке Рехи, потому что в конце ее меня ожидает брат. А я ему говорю: «Подожди немного. Сначала мне надо кое-что завершить». Хоть я и отделываюсь постепенно от несносного старика, в которого превращался день ото дня, но пока что – пока что – меня не пускает ответственность. Все, что осталось от уроков моей мамы. Сбросить ее с себя не так-то просто. Я не могу взять и уйти, пусть даже всем сердцем мечтаю о воссоединении. Я должен кое-кого предупредить. Нико, ты уже знаешь, что я тебе скажу: