Стивен Кинг - Самое необходимое

И Полли убежала из дома. Это случилось очень-очень давно — в июле 1970-го.

Она решила немного передохнуть, когда добралась до Денвера, и проработала там до тех пор, пока не родила ребенка в благотворительном заведении, которое пациенты называли Нидл-парком. Она твердо решила отдать ребенка на усыновление, но что-то — быть может, чувство, охватившее ее, когда патронажная сестра принесла его ей после родов, — заставило ее передумать.

Она назвала мальчика Келтоном в честь деда по отцовской линии. Собственное решение оставить ребенка немного испугало ее, поскольку она считала себя разумной практичной девушкой, а между тем ничего из того, что произошло с ней за последний год, не соответствовало этому образу. Прежде всего разумная практичная девушка забеременела без брачных уз, в то время как разумные практичные девушки таких вещей просто не делают. Затем разумная, практичная девушка убежала из дома и родила своего ребенка в городе, где раньше никогда не бывала и о котором ничего не знала. И в довершение всего разумная практичная девушка решила оставить ребенка и взять его с собой в будущую жизнь, которую она себе совершенно не представляла и о которой трудно было даже гадать.

По крайней мере она не оставила ребенка из чувства противоречия; в этом ее обвинить никто бы не смог. Она сама была удивлена любовью — этим самым простым, самым сильным и самым беспощадным из всех чувств.

Итак, она поехала дальше. Нет... Они поехали дальше. Она сменила несколько унылых и противных работ, и наконец они осели в Сан-Франциско, где она, вероятно, хотела начать все сначала. Ранним летом 1971-го Сан-Франциско напоминал рай для хиппи — в нем обреталось огромное количество волосатиков со шнурками на лбу и бит-групп с названиями вроде «Гроздь виноградинок» или «Лифт на тринадцатом этаже».

Как пелось в популярной в те годы песенке Скотта Маккензи о Сан-Франциско, летом там наступала пора влюбленных. Полли Чалмерз, которую даже тогда вряд ли кто-нибудь принял бы за хиппи, как-то пропустила период влюбленности. Дом со взломанными почтовыми ящиками, где поселилась она с Келтоном, был битком набит наркотой, которая носила на шеях плакаты и значки с призывами к миру, а в грязных и рваных мотоциклетных бутсах — выкидные ножи. Самыми частыми визитерами здесь были сыщики, репортеры и полицейские — много полицейских, и лучше было не обзывать их здесь в лицо свиньями; легавые тоже упустили свое время влюбленности и, может, оттого были здорово раздражены.

Полли подала заявку на материальную помощь и обнаружила, что не прожила достаточно долго в Калифорнии, чтобы получить пособие — быть может, сейчас кое-что и изменилось, но в 1971-м молодой незамужней матери было так же трудно жить в Сан-Франциско, как и в любом другом месте. Она подала заявку на пособие для детей малоимущих и стала ждать — и надеяться, — что из этого выйдет. Келтон никогда не пропускал кормежки, но сама она вечно перехватывала кусок на ходу — не многие из тех, что знали Полли теперь, узнали бы ее в той худощавой молодой женщине, часто голодной и всегда испуганной. Воспоминания о тех трех первых годах на Западном побережье, спрятанные в дальнем уголке ее памяти, как старая одежда в кладовке, были кошмарны и отвратительны, как страшные сны.

И не в этом ли состояла большая часть ее упорного нежелания рассказать Алану про те годы? Не хотела ли она просто не вытаскивать их на свет? Она была не единственной, кто страдал от унижения собственной гордости, упорного нежелания обратиться за помощью и порочного лицемерия тех времен, провозглашавших триумф свободной любви и в то же самое время объявлявших одиноких незамужних матерей с детьми изгоями, существами, находившимися за гранью нормального общества. Келтон был заложником ее успеха, когда она яростно прогрызала себе дорогу в этом дурацком крестовом походе.

Самое страшное заключалось в том, что ее положение медленно начало выправляться. Весной 1972-го она в конце концов добилась помощи от штата, ее первый чек от ПДМ должен был прийти в следующем месяце, и она уже строила планы переезда в дом получше, когда случился пожар.

Звонок застал ее на работе во время обеда, и потом в бесконечных снах Норвил, повар-на-подхвате, который в те дни все время пытался залезть ей в трусики, снова и снова поворачивался к ней, держа в руке телефонную трубку, и снова и снова повторял одну и ту же фразу: «Полли, это полиция, они хотят поговорить с тобой. Полли, это полиция, они хотят поговорить с тобой».

Они действительно хотели поговорить с ней, потому что они вытащили тела молодой женщины и маленького ребенка с выгоревшего третьего этажа жилого многоквартирного дома. Оба тела обгорели до неузнаваемости. Они знали, кто был этот ребенок, и они знали бы, кто была эта женщина, если бы Полли в то время не находилась на работе.

Через три месяца после смерти Келтона она вышла на работу. Она испытывала такое жуткое одиночество, что почти сходила с ума; отчаяние было столь глубоким и сильным, что она даже не отдавала себе отчета в том, как страдает. Наконец она написала письмо домашним, сообщив матери и отцу, лишь что она в Сан-Франциско, что она родила мальчика и что мальчика этого с ней больше нет. Даже под пыткой она не стала бы делиться подробностями. Возвращаться домой тогда не входило в ее планы — во всяком случае, в сознательные планы, — но ей начало казаться, что, если она не восстановит хоть какие-то из своих старых привязанностей, немалая часть ее самой где-то глубоко внутри начнет медленно отмирать, дюйм за дюймом, как умирает порой изнутри сильное могучее дерево, лишенное влаги.

Мать тут же ответила ей на почтовый ящик, номер которого Полли дала вместо обратного адреса, умоляя дочь вернуться в Касл-Рок... вернуться домой. В письмо она вложила чек на семьсот долларов. В маленькой квартирке, где жила Полли после смерти Келтона, было жарко натоплено, и перед тем, как начать собирать вещи, Полли захотелось выпить стакан холодной воды. Пока она пила воду, Полли поняла, что готова вернуться домой просто потому, что ее мать просила — почти умоляла — об этом. Она даже не обдумала этого, что почти наверняка было ошибкой. Начать с того, что именно такое поведение — сначала-прыгнуть-потом-подумать, — а вовсе не маленький тщедушный отросток Дюка Шихана навлекло на нее все ее беды.

Итак, она присела на свою узкую односпальную кровать и стала думать. Думала она долго и в конце концов порвала чек и написала матери письмо. Оно заняло меньше странички, но на него ушло у нее около четырех часов.

Я хочу вернуться или по крайней мере попытаться это сделать, но я не хочу, чтобы мы выкопали все старые кости и начали снова обсасывать их, если я приеду. Не знаю, возможно ли в принципе то, чего я хочу — начать жизнь заново на старом месте, — но я бы хотела попытаться. Поэтому мне пришла в голову мысль: давай какое-то время просто переписываться. Ты — со мной, я — с папой. Я замечала, что на бумаге труднее быть злым и упрямым, поэтому давайте сначала немного поговорим так, прежде чем разговаривать лицом к лицу.