Стивен Кинг - Самое необходимое

Они разговаривали таким способом почти полгода, а потом в один прекрасный день, в январе 1973-го, мистер и миссис Чалмерз объявились на пороге ее квартирки с чемоданами в руках. Они остановились в отеле «Марк Хопкинс» и сразу объявили, что без нее в Касл-Рок не вернутся.

Полли обдумала это, испытывая целую вереницу чувств: злость на то, что они повели себя так настырно, растроганность от доброго и довольно наивного оттенка этой настырности и панику оттого, что теперь ей не увильнуть от всех тех вопросов, ответов на которые она так тщательно избегала в своих письмах.

Она обещала поужинать с ними, но не более того — с остальными решениями придется подождать. Отец сказал ей, что снял номер в «Хопкинсе» всего на одну ночь. «Тогда тебе лучше продлить срок», — сказала Полли.

Она очень хотела поговорить с ними, прежде чем принять окончательное решение, — устроить более тонкий тест, чем тот, который они прошли в переписке. Однако этот первый их совместный вечер стал последним. Он также оказался последним вечером, когда она видела своего отца в добром здравии, и почти весь вечер она провела, охваченная дикой злобой на него.

Не успели они еще пригубить первый бокал вина, как начались все старые споры, которых так легко удавалось избегать в письмах. Сначала это походило на пристрелку, но чем больше ее отец пил, тем сильнее стало напоминать шквальный огонь. Он поджег запал, когда заявил, что они оба понимают, что Полли получила хороший урок и теперь пора зарыть томагавки в землю. Миссис Чалмерз подлила масла в огонь, включив свой старый, сладковато-рассудительный голосок. «А где ребенок, дорогая? Уж это по крайней мере ты могла бы нам рассказать. Ты, наверно, отдала его в приют, да?»

Полли знала эти голоса, знала, что они означают, еще по очень старым временам. Ее отец высказывал свою потребность во власти; любой ценой власть должна была быть восстановлена. Ее мать подчеркивала, что выказывает свою любовь и заботу единственным способом, который она знала: требуя откровенности. Оба эти голоса — так хорошо знакомые, так сильно любимые и... ненавидимые — разбудили в ней застарелую дикую ярость.

Они ушли из ресторана, не доев и половины блюд, а на следующий день мистер и миссис Чалмерз улетели в Мэн одни.

После трехмесячной паузы переписка снова возобновилась. Мать написала Полли первая и извинилась за ужасный вечер. Мольбы вернуться домой прекратились. Это удивило Полли и... наполнило какую-то потайную и не очень знакомую часть ее сознания беспокойством. Она почувствовала, что ее мать в конце концов ставит на ней крест. В сложившихся обстоятельствах думать так было глупо и нелепо, но это ни в малейшей степени не могло изменить ее ощущений.

Наверно, ты лучше себя знаешь, — написала ей мать. — Твоему отцу и мне трудно смириться с этим, потому что для нас ты по-прежнему наша маленькая дочурка. Я думаю, он был напуган, когда увидел тебя — такую красивую и повзрослевшую. И ты не должна винить его за то, как он себя повел. Он не очень хорошо себя чувствовал; у него снова начались рези в желудке. Врач говорит, что это всего лишь желчный пузырь, и как только он согласится на операцию, все будет хорошо, но я очень за него беспокоюсь.

Полли ответила в таком же рассудительном тоне. Теперь ей было легче это сделать — она поступила на деловые курсы и строила планы вернуться в Мэи самостоятельно. А потом, в конце 1975-го, пришла телеграмма, короткая и резкая: «У / ТВОЕГО ОТЦА РАК. ОН УМИРАЕТ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ. С ЛЮБОВЬЮ, МАМА».

Она застала его еще в живых, когда приехала в клинику в Бриджтоне с колющими мозг воспоминаниями при виде всех знакомых мест. Одна и та же мысль упорно билась в ее голове на каждом повороте дороги от Портлендского аэропорта к высоким горам и низеньким холмам Западного Мэна. «Последний раз я видела это, когда была маленькой!»

Ньютон Чалмерз лежал в отдельной палате, изредка приходя в сознание, с трубочками в носу и разными аппаратами, обступившими его жадным полукругом. Через три дня он умер. Полли собиралась вернуться сразу в Калифорнию — она теперь думала о ней как о своем доме, — но четыре дня спустя после смерти отца с ее матерью случился инфаркт.

Полли переехала в родительский дом. Она ухаживала за матерью три с половиной месяца, и каждую ночь ей снился Норвил, повар-на-подхвате в ресторанчике «Твой лучший ужин». Снова и снова Норвил поворачивался к ней, держа телефон в правой руке — той самой, на тыльной стороне которой был вытатуирован орел и надпись: «СМЕРТЬ ЛУЧШЕ БЕСЧЕСТЬЯ». «Полли, это полиция, — говорил Норвил. — Они хотят поговорить с тобой. Полли, это полиция. Они хотят поговорить с тобой».

Ее мать уже снова была на ногах и без устали говорила о продаже дома и переезде к Полли в Калифорнию (чего она никогда в жизни бы не сделала, но Полли не разрушала ее мечты — к этому времени она стала старше и немного добрее), когда с ней случился второй инфаркт. И в промозглый мартовский день 1976-го Полли очутилась на городском кладбище, стояла рядом со своей теткой Эвелин и глядела на гроб, покоящийся на подставках рядом со свежей могилой отца.

Тело матери пролежало в городском морге всю зиму, пока не оттаяла земля. По одному из тех чудовищных совпадений, которое не посмеет выдумать ни один современный писатель, погребение мужа состоялось всего за день до смерти жены. На последнем пристанище Ньютона Чалмерза еще так и не был уложен дерн; земля была слишком сырой, и могила выглядела непристойно-голой. Взгляд Полли все время перебегал с гроба матери на могилу отца. Как будто она только и ждала, когда его наконец похоронят, думала Полли.

Когда закончилась короткая служба, тетя Эвви отозвала ее в сторонку. Последняя из оставшихся в живых родственница Полли стояла рядом с похоронным катафалком «Хей и Пибоди» — женщина, фигура которой напоминала тонкую хворостинку, в мужском черном плаще и странного вида ярко-красных ботиках с сигаретой «герберт тарейтон» в уголке рта. Когда Полли подошла к ней, та чиркнула деревянной спичкой о ноготь большого пальца и поднесла огонек к кончику сигареты. Она глубоко затянулась и выпустила струю дыма в холодный весенний воздух. Ее трость (простая сосновая палка; пройдет еще три года, прежде чем ей вручат Почетную бостонскую трость как самой старой жительнице города) была воткнута в землю между ног.

Сейчас, сидя в бостонской качалке, которая, несомненно, пришлась бы старухе по душе, Полли подсчитала, что той весной тете Эвви должно было быть восемьдесят восемь — восемьдесят восемь, а дымила, как паровоз, — хотя выглядела она почти так же, как и в те годы, когда Полли была маленькой и выпрашивала у нее грошовые сладости из нескончаемого запаса, который тетя Эвви хранила в кармане своего передника. Многое изменилось в Касл-Роке за те годы, что ее здесь не было, но тетя Эвви осталась прежней.