Гийом Мюссо - Жизнь как роман [litres]

– Будьте благоразумны, вас же не существует!

– Если меня не существует, то зачем вы сюда пожаловали?

– Это что-то вроде испытания, придуманного моим агентом и психиатром. Согласен, это идиотизм.

Бармен в майке, с руками, от плеча до кисти покрытыми татуировками, принес наш заказ – коктейли «кайпиринья». Флора залпом выпила полстакана и продолжила:

– Я прошу вас об одном: верните мне дочь.

– Не я ее у вас отнял.

– Когда пишешь, надо помнить об ответственности.

– Я не несу перед вами никакой ответственности. Перед моими читателями – другое дело, но…

– Насчет читателей – это позорная демагогия! – перебила она меня.

Я гнул свое:

– Я несу ответственность перед читателями, но только когда решаю опубликовать свой текст. С вашей историей дело обстоит иначе.

– Зачем было ее писать?

– Вы что, публикуете все, что пишете? Я – нет.

Я отпил из бокала и огляделся. Стало на удивление тепло. Заведение было оригинальное: увитая плющом кривая крыша, старый фургон с «такос» – настоящий кабачок в стиле «сальса».

– Главное в творчестве – пробы и ошибки. Когда достигаешь предела возможного, необязательно сохранять следы своих попыток. Это верно для любого искусства. Пьер Сулаж сотнями сжигал холсты, которыми не был доволен. Пьер Боннар пробирался в музеи и замазывал собственные картины, Хаим Сутин выкупал у торговцев свои картины, чтобы их переписать. Автор – хозяин своего произведения, а не наоборот.

– Хватит пропагандировать свою премудрость…

– Должен сказать, что я, как пианист, должен разучивать гаммы. Я пишу каждый день, даже по воскресеньям, даже в Рождество, даже в отпуске. Включаю компьютер и набрасываю разные сюжеты, рассказы, рассуждения. Если получается поймать вдохновение, то я продолжаю, если нет, перехожу к чему-то другому. Все просто.

– Что в моей истории вас не вдохновило?

– Ваша история, представьте, нагоняет на меня тоску. Ни малейшей забавы, не развлечение, а тяжкий труд.

Флора закатила глаза (и заодно махнула рукой официанту, чтобы снова подал ей коктейль).

– Если бы писательство было забавой, им бы занимался каждый встречный.

Я со вздохом вспомнил Набокова, называвшего своих персонажей «каторжниками», невольниками в мире, в котором он был «абсолютным диктатором, единственным ответственным за стабильность и за правду» [12] Владимир Набоков. «Строгие суждения», сборник эссе. . Русский гений не зря избегал любых приставаний. Не то что я, ведущий разговоры с порождением моей собственной фантазии…

– Послушайте, Флора, я здесь не для препирательств на тему, о чем должна быть литература.

– Вам не нравятся мои романы?

– Если честно, то не очень.

– Почему?

– В них многовато вычурности, позерства, элитарности.

– И все?

– Нет. Хуже всего то…

– Выкладывайте!

– Хуже всего то, что они невеликодушны.

Она вопреки запрету закурила и выпустила облачко дыма.

– Можете засунуть свое великодушие себе в…

– Отсутствие великодушия вызвано тем, что вы не думаете о читателях. Об удовольствии, которое им доставляет чтение. О том неповторимом ощущении, которое завладевает человеком, торопящимся вечером домой, к хорошему роману. Для вас все это скучная абстракция. За это я и не люблю ваши романы: за их холодность.

– Это все? Вы закончили свою нудятину?

– Да, и, по-моему, наш разговор пора прекратить.

– Потому что ВЫ так решили?

– Потому что мы находимся в моем романе. Нравится вам это или нет, капитан здесь – я. Все решения принимаю я, понимаете? Именно для этого я захотел стать писателем.

Она пожала плечами.

– Захотели стать писателем, чтобы тиранить своих персонажей, потому что у вас от этого эрекция?

Я вздохнул. Если она рассчитывала меня разжалобить, то добивалась этого негодными средствами. С другой стороны, ее речи облегчали мне задачу.

– Послушайте, Флора, я буду с вами откровенен. День и ночь, семь дней в неделю, я не знаю покоя. Меня все мучают: жена, издатель, агент, налоговое ведомство, судебная система, журналисты. Да хоть бы чертов водопроводчик, которого я вызывал уже три раза, а он никак не устранит у меня дома протечку. Все те, кому хочется, чтобы я перестал есть мясо, не летал на самолетах, потушил сигарету, ограничивался одним бокалом вина, ел по пять фруктов и овощей в день. Те, кто на полном серьезе уверяет, что мне не влезть в шкуру женщины, подростка, старика, китайца, а если я пытаюсь, то лучше бы мне перечитать свои тексты, чтобы убедиться, что они никого не оскорбят. Все они так мне надоели, что…

– Хватит, я, кажется, уловила вашу мысль, – перебила меня Флора.

– Мысль сводится к тому, что я не позволю меня донимать еще и вам – героине романа, существующей только у меня в голове.

– Знаете что? Вы не зря консультируетесь у психиатра.

– Вам бы тоже не помешало найти себе такого, причем поопытнее. Ну теперь мы все друг другу сказали.

– То есть вы не вернете мне Кэрри?

– Нет, потому что не я ее у вас отнял.

– Видно, что у вас нет детей.

– Вы действительно считаете, что я начал бы писать эту историю, не будь у меня ребенка?

– Позвольте, я кое-что вам скажу, Озорски. В ваших силах стереть из компьютера этот файл, но из своей головы вы его не выкинете.

– Вы против меня бессильны.

– Хотите – считайте так.

– Что ж, чао.

– Как вы намерены исчезнуть?

– Очень просто: раз, два, три! – сосчитал я на пальцах.

– Вы по-прежнему здесь.

Я прижал к ладони большой и указательный пальцы, оставив торчать в ее сторону только средний.

Наблюдая, как я испаряюсь, она качала головой.

– Вы по-прежнему здесь.

Я прижал к ладони большой и указательный пальцы, оставив торчать в ее сторону только средний.

Наблюдая, как я испаряюсь, она качала головой .

В Бруклине разом погас свет: я опустил крышку своего ноутбука, вполне довольный своей небольшой вылазкой. В Париже было три часа ночи. В гостиной царил мрак, только в камине тлели угли. Путешествие в Нью-Йорк оставило меня без сил, но я чувствовал облегчение, считая, что дешево отделался. Проглотив еще одну таблетку долифрана, я покинул кресло, сделал несколько шагов и растянулся на диване.

13 октября 2010 г., среда

Назавтра я проспал допоздна и проснулся отдохнувшим, в превосходном настроении. Давненько мой сон не был таким безоблачным. Даже болезнь стала отступать: мне гораздо свободнее дышалось, обруч, давным-давно стягивавший голову, наконец-то разошелся.