Гийом Мюссо - Жизнь как роман [litres]

Это были грозные и ушлые адвокаты, о которых она узнала… благодаря мне.

– Ты на Лионский вокзал? – спросил я, указывая на ее сумку.

– К Зои, в Лозанну. Не твое дело.

Стоя близко к ней, я разглядел новую татуировку – цитату из Виктора Гюго, полюбившуюся анархистам: «Полиция – всюду, правосудие – нигде».

Я преградил ей путь.

– Хочу нормально поговорить, Альмина.

– Мне нечего тебе сказать.

– Я тебе не враг.

– Вот и убирайся.

Она достигла верха лестницы, перешла бульвар и свернула на улицу Берси.

– Давай договоримся по-хорошему. Ты не можешь лишить меня сына.

– Представь, могу. Кстати, прими к сведению: я намерена увезти его в США.

– Как тебе известно, это нежелательно для всех: для него, для тебя, для меня.

Она, не обращая на меня внимания, ускорила шаг. Я догнал ее.

– Собираешься поселить его в хижине в Итаке?

Она не собиралась этого отрицать.

– Будем растить его вместе с Зои. Тео будет с нами хорошо.

– Чего тебе от меня нужно, Альмина? Еще денег?

Она расхохоталась.

– У тебя не осталось ни гроша, Ромен. Я богаче тебя.

Увы, это было правдой. Она упорно шагала вперед, как новобранец на плацу.

– Тео и мой сын.

– Только потому, что ты засунул в меня свой стручок?

– Нет, потому что я его растил и потому что я его люблю.

– Тео не твой ребенок. Дети принадлежат женщинам. Они их вынашивают, производят на свет, выкармливают.

– Я занимался Тео гораздо больше, чем ты. И я за него переживаю. Ты пичкаешь его картинками конца света, ты много раз повторяла в его присутствии, что жалеешь, что родила сына.

– Я продолжаю так думать. Сегодня иметь детей безответственно.

– Вот и оставь его жить со мной. Тео – лучшее, что произошло за всю мою жизнь.

– Ты думаешь только о собственной мелкой персоне, вечно занят мыслями о том, где у тебя кольнет, где сведет, заботишься о своем ничтожном психологическом комфорте. Ты никогда не думаешь ни о других, ни о нем.

– Послушай, я не сомневаюсь в твоей любви к Тео…

– Я люблю его по-своему.

– Раз так, ты должна признать, что для него будет лучше, если ты останешься в Париже. Здесь его школа, друзья, отец, здесь ему привычно.

– Бедняжка, скоро ты станешь свидетелем того, как все это разлетится на куски. Назревают беспрецедентные потрясения. Земля превратится в арену последнего сражения.

Я призвал на помощь всю свою силу воли, чтобы сохранить спокойствие.

– Знаю, ты сильно всем этим озабочена, и не зря. Но я не вижу прямой связи между этим и нашим сыном.

– Связь прямая: Тео нужно стать закаленным. Пойми, нужно подготовить его к худшему: к революциям, к эпидемиям, к войнам.

Все было кончено, я потерпел неудачу. Вскоре мы дошли до вокзала, тяжело нависавшего своей высокой башней и четырьмя огромными циферблатами над площадью Луи Арман. Не веря в успех, я предпринял последнюю отчаянную попытку растопить ее сердце.

– Ты же знаешь, Тео – это вся моя жизнь. Если ты его у меня заберешь, я умру.

Альмина забросила за спину свою торбу и, прежде чем войти в здание вокзала, ответила:

– Именно этого я и хочу, Ромен: чтобы ты издох.

Несколько часов я брел обратно на Монпарнас, останавливаясь по пути в разных кафе: в одном пообедал, в другом выпил пива. Создавшееся положение превосходило по ужасу мои худшие кошмары. У Альмины всегда чередовались периоды возбуждения и хандры, но сегодняшнее ее психическое состояние показалось мне еще более опасным, чем раньше. Тем не менее никто, кроме меня, этого не замечал, я был последним, кто еще способен поднять тревогу, потому что вскоре меня ждал суд.

Сколько бы ударов она мне ни наносила, я не мог ее возненавидеть, ведь я любил нашего сына, а он не появился бы, не случись нашей встречи. Только сегодня я впервые поймал себя на желании, чтобы она исчезла из нашей с Тео жизни.

Рядом с бульваром Распай я столкнулся с кучкой демонстрантов, которых видел утром: видимо, они решили не следовать за кортежем, а продолжить свой спор, попивая горячее вино. У их ног лежал разноцветный транспарант с надписью:

Для тех, кто наверху,

Франция несет золотые яйца.

А тем, кто внизу, – жрать свою лапшу

и не трепыхаться!

Я вспомнил слова Альмины о моем равнодушии к реальной жизни. В этом она была права: общая борьба чаще казалась мне бесполезной. Во всяком случае, я не видел в ней места для себя. Коллективные выступления меня страшили. Я был воспитанником школы Брассенса: группа больше четырех – уже банда сволочей. Стадо баранов вызывало у меня отторжение, свора хищников и подавно.

К 16.20 я вышел на авеню Обсерватории. Перед школой меня ждала Кадижа. Я пересказал ей разговор с Альминой и предложил провести вечер с Тео, у меня дома.

– Он может даже у вас переночевать, – сказала она мне. – Альмина собирается вернуться не раньше завтрашнего вечера.

При виде сына, бегущего нам навстречу, мое закоченевшее сердце встрепенулось от мощного впрыска дофамина.

По пути домой мы успели подкрепиться в двух-трех заведениях. В последнем из них, сидя над тарелкой с луком-пореем и уже редким для этого месяца кабачком, Кадижа разрыдалась. По ее признанию, она плакала каждую ночь, так тревожилась за Тео.

– Я придумала, как помешать Альмине уехать. Я должна вам об этом рассказать.

Меня немного испугал ее решительный тон, но мне было трудно с ней не согласиться. Возвращение Тео из туалета заставило ее поспешно вытереть слезы.

Дома я разжег камин, помог сыну сделать уроки и построил с ним лабиринт для шариков. Пока Кадижа мыла его в душе, я приготовил омлет с луком и картошкой и нарезал апельсин для марокканского салата.

После ужина Тео развлекал и смешил нас фокусами. Вечер завершился чтением (в тысячный, наверное, раз) «Макса и макси-монстров» (книжка успела так обтрепаться, что я каждый раз боялся, что страницы рассыплются прямо у меня в руках).

Вернувшись в гостиную, я помог Кадиже убрать со стола и заварить чай с мятой. Сидя с горячими чашками в руках у камина, мы долго молчали. Наконец она заговорила:

– Вы обязаны ДЕЙСТВОВАТЬ, Ромен. Нельзя все время оплакивать свою горькую судьбу.

– Что я, по-вашему, должен предпринять?

Няня (это обозначение совсем ей не подходило) медленно и величественно отпила еще чаю и ответила мне вопросом на вопрос:

– Что предпринял бы на вашем месте ваш отец?

Этого я не ожидал. Я не представлял, что речь может зайти о Кристофе Озорски, но раз уж на то пошло…

– Мне не довелось с ним познакомиться: он сбежал, бросив мою мать и меня, когда мы еще жили в Бирмингеме. Говорят, расторопный был субъект, скорый на расправу…

Она поймала меня на слове:

– Вот видите!