Йон Линдквист - Движение. Место второе

Показалось, что я не справлюсь. Тем не менее я сел на стул и полчаса смотрел в стену. Потом встал и промыл рану моющим средством в раковине, прежде чем скрючиться на полу, не доставая матрас. Тело несколько раз содрогнулось в конвульсиях, и я уснул.

Не могу поклясться, что то, что произошло дальше, не было сном. Я был в таком душевном раздрае, что по сравнению со мной Раскольников представлялся абсолютно здравомыслящим человеком. Я проснулся на полу оттого, что обожженная кожа причиняла мне боль, когда я переворачивался. Я не знал, день сейчас или ночь, не знал, в каком мире я нахожусь. Единственное, что указывало на то, что я бодрствую и являюсь настоящим, – боль в руке и жжение кожи. Я сел и уставился в темноту.

Не знаю, как все прошло, но через мгновение я оказался на улице. Есть ли на мне верхняя одежда? Обувь? Не могу сказать, я вижу картины, как будто я незнакомец, выглядывающий из собственный глаз. Снова идет снег. Темно. Полова болит, и, когда я прижимаю кончики пальцев к вискам, замечаю, что надел налобный фонарик.

Только тогда я понимаю, что делаю. Шаг за шагом иду по Лунтмакаргатан и поворачиваю направо на Туннельгатан. В ресторане «Богемия» выключен свет, он пуст. Я не чувствую холода в ступнях, поэтому, наверное, на мне все же надеты ботинки. Двигаюсь к Брункебергскому туннелю.

Снег заглушает все звуки, или просто нет звуков, которые можно было бы услышать. Пород приглушен, все движения замерли. Нет ни единого следа на слое снега, который покрывает лестницу, ведущую к улице Дёбельнсгатан. Я моргаю от снежинок, попадающих в глаза, и зажигаю фонарик. Конус света пронизывает снег и освещает стеклянные двери туннеля.

Ребенок стоит там вместе с тигром, как будто они ждут меня. Я подхожу ближе. У ребенка поднят воротник и опущена голова, только когда я оказываюсь совсем рядом с ним, он поднимает глаза и жмурится от света.

Между нами не больше полуметра, и, хотя стекло грязное, я ясно вижу лицо ребенка. Пошатываюсь и хватаюсь за кирпичную стену. Лицо больше похоже не на лицо, а на плохо заживший шрам.

Через все лицо идет разрез в форме косого креста, X, от левого виска до правой челюстной кости и от правого виска до левой челюстной кости, таким образом, шрам разделяет лицо на четыре части. Глаза в двух разных частях, а рот в третьей. Спинка носа повреждена – там, где линии пересекаются. Кто-то сделал этот разрез с чудовищной силой. Я больше не могу смотреть, и когда опускаю глаза, снег приближается слишком сильно, и я понимаю, что упал на колени.

Сквозь стекло слышу, как ребенок мурлыкает: «Со мною всегда небеса». Звук удаляется, когда он уходит по туннелю, но я не поднимаю глаз. Рисую пальцем крест на снегу, а брюки намокают на коленях.

Когда я проснулся в середине дня, то обнаружил, что лежу на полу у себя дома. Ночью я, должно быть, замерз, потому что натянул пальто. Брюки на коленях были влажными, и события ночи, вероятно, произошли в одном из миров или на границе между ними.

Рана на правой руке покрылась тонкой корочкой, а левая рука болела, потому что я на ней лежал. Пыль с пола щекотала нос, я сильно чихнул, и чихание отдалось в голове. Это заставило меня выпрямиться.

Это заканчивается.

Кожа на шее и спине натянулась, когда я обхватил руками колени и подтянул их к подбородку. Я все время чувствовал себя несчастным, а утешение луга должно было исчезнуть – для меня, для всех нас. Вскоре останется только февраль. Февраль и плоские, серые дни, через которые надо себя тащить.

Меня знобило, а я сел в кресло и потратил полчаса, обзванивая соседей у них дома или на работе. Рассказал им, что случилось с Ларсом и что случилось с лугом. Что проход закрывается или уже закрылся. По результатам нескольких разговоров между нами было решено, что мы встретимся в семь часов вечера для последнего путешествия, если это будет возможно.

Я сидел в кресле, накинув пальто, чувствовалась тяжесть и пустота. Сердце глухо билось, как пульс в музыке «Stripped». Все в моем доме было затронуто неизбежным прощанием, и я нашел убежище на улице. Проглотил две таблетки альведона и надел под пальто два свитера. Когда вышел из подъезда, принюхался, чтобы уловить трупный запах, но нос был забит из-за пыли и начинающейся простуды. Я ничего не почувствовал и вышел через ворота.

Было двадцать шестое февраля, и зима удерживала власть над Стокгольмом. Но воздух был влажным, и облако выхлопных газов висело низко над улицей Свеавэген, когда я свернул с улицы Туннельгатан, проигнорировав призывную витрину «Декоримы».

Я шел, опустив руки в карманы и вдыхая выхлопные газы. На мгновение перевел взгляд на витрины магазинов, некоторое время постоял у «Касабланки», где посетителей соблазняли арендой видеомагнитофона и двух фильмов за сто крон. Меня это не привлекало, я уже достаточно повидал, и меня внезапно посетило желание вытереть лицо грязным снегом. Вместо этого я пошел дальше.

Через сотню метров остановился перед магазином с пластинками секонд-хенд. Запись, которую я знал с детства, стояла в витрине магазина, и в животе засосало, когда на меня блаженно взглянул Ян Спарринг. Расстегнутая черная рубашка и пиджак точно такого же цвета, что и мое пальто. Ян Спарринг поет кантри . Мама проигрывала эту мелодию достаточно часто, и я запомнил, что она была на той же пластинке, что и «Со мною всегда небеса».

Это было все равно что найти в лесу ветки, небрежно сложенные в стрелку. Это случайность или сделано с какой-то целью? На что это указывает? Для большинства людей это не имеет значения – стрелка есть, и вы идете туда, куда она указывает. Я пошел в магазин и заплатил десять крон – столько стоила пластинка, – после чего вернулся домой более быстрыми шагами.

Не стало ни радостнее, ни грустнее, когда я слушал песню, я не понял ничего такого, чего не понимал раньше, но, сидя на полу перед проигрывателем, я все-таки испытывал временное чувство взаимосвязи.

В тексте было ощущение прощания и подведения итогов, как будто кто-то сидел в отправляющемся поезде и махал рукой, прощаясь с чем-то, что было приятно, но уже прошло.

Под последней строкой я мог бы смело подписаться. Я привычно прослушал песню много раз, пока не наступил вечер. Рана в руке начала болеть, и, когда я нажимал на нее, сочилась сукровица. Промыл ее снова и сделал повязку. Сварил кастрюлю риса, вылил в него банку черных бобов и съел, сидя на полу спиной к столу. Пересчитал свои деньги. Несколько раз поплакал. Когда закончил плакать, снова начал слушать песню. Без четверти семь оделся в свою лучшую белую рубашку и брюки от костюма, после чего спустился в прачечную.