Генри Олди - Черный ход [СИ litres]

«Хочешь жить? Помни об этом, девочка моя.»

Но даже будь у Рут и время, и возможность, и гарантия успеха, заверенная Конгрессом в полном составе, она все равно не рискнула бы сделать выстрел из «Молнии». Все эти минуты, наполненные едкой вонью порохового дыма, запахом мужского и конского пота, топотом копыт и грязной бранью, мисс Шиммер не покидает странное, можно сказать, болезненное ощущение. Кажется, что она и все, кто вокруг, стали мишенью, единым существом, размеченным на зоны удачи и неудачи, и шансфайтер-невидимка всаживает в яблочко один призрак восковой пули за другим.

Рут боится добавить к этим несчастьям свою лепту. Одна мысль о выстреле из шансера приводит ее в ужас.

Ствол, направленный на нее Джефферсоном, она чувствует так, словно дуло ткнулось ей под ребра. Думать о причинах, толкнувших медведя в шинели на этот безумный, этот бессмысленный поступок, значит позволить ему выстрелить. Думать нельзя, доискиваться нельзя. Сначала был взгляд, буравивший ей грудь, теперь взгляд стал прицелом. Еще миг, и он станет пулей.

Рут стреляет первой.

Пуля из кольта… Да-да, скачущая лошадь с близкого расстояния. Эта проклятая лошадь, которую надо остановить, преследует Рут по пятам с того дня, когда дядя Том впервые рассказал племяннице о несчастной кобыле. Гром ее копыт отдается в ушах, а может, это всего лишь толчки крови. Расстояние от балкона до бочки, за которой укрылся Джефферсон, примерно такое же, какое было от мисс Шиммер до крыши, на которой сидел в засаде покойный Красавчик Дэйв. Только сейчас все наоборот: Рут на крыше, а ее мишень – на твердой земле, нет, на дощатом полу веранды. Обычно Рут попадает туда, куда целится, даже если не слишком целится. Вот и сейчас пуля ( лошадь, гори огнем! ) ударяет в револьвер Джефферсона, в рукоять с накладками из слоновой кости.

В рукоять, которую сжимают пальцы Джеферсона – слишком длинные, слишком тонкие, словно взятые напрокат у другого человека.

Пальцев у хозяина Коул-Хоул становится меньше. Часть их взлетает в воздух вместе с револьвером. Джефферсон ревет так, что перекрывает гвалт и пальбу. Забывшись от боли, он встает во весь рост: раненый гризли, готовый рвать и метать.

– Эта бешеная баба! Ее наняли Сазерленды!

Легче легкого пристрелить его, не откладывая благое дело на потом. Но Рут не понимает, зачем угольщику вздумалось целиться в нее. Когда Рут чего-то не понимает, она не спешит превратить живое в мертвое.

Мертвецы не отвечают на вопросы.

Вместо этого мисс Шиммер всаживает пару пуль в бочку, заставляя Джефферсона присесть. Из дыр течет вода, веранда делается скользкой. Какой-то стрелок летит вверх тормашками, проклиная свои новенькие сапоги с подошвами из бычьей кожи.

Рут тоже сыплет проклятьями, но уже в свой адрес. Последние две пули были лишними, черт бы их побрал, теперь по балкону стреляют отовсюду. Помощники шерифа, люди Джефферсона, Сазерленды, добровольцы – все, кто внизу, ничего не поняли, кроме главного: по нам палят сверху, кто-то уже пострадал, слышите, как орет, а мы сейчас как на ладони.

Дружки́ сорок пятого и тридцать восьмого, длинноствольные приятели сорок четвертого, сорок шестого и даже пятидесятого калибра, каждый стоимостью от одиннадцати до девятнадцати честных долларов за ствол – всю эту огнестрельную компанию взяли за руку, рукоять, ружейное ложе, взяли прямо сейчас и палят без разбору. Хорошо еще, балконом заняты не все, кое-кто продолжает поливать свинцом площадь, контору, салун.

– Прячьтесь!

Рут хватает за шкирку ополоумевшего Пирса. Она не знает, почему тахтон, сидящий в отчиме, застыл на месте, когда пули откалывают щепки от перил, разносят вдребезги оконные стекла и выбивают из стены облачка кирпичной крошки. Погибни один тахтон, свались вниз хладным трупом, и мисс Шиммер пальцем не пошевелила бы ради его спасения. Но тело имеет ценность, оно еще может пригодиться истинной душе Бенджамена Пирса. Во всяком случае, Рут надеется на это – и тащит, волочит тяжелое, как мешок угля, тело через балконную дверь в кабинет.

Мэра тащить не надо, мэр смылся первым.

– Ложись!

Это лишнее. Пули, пущенные снизу, в кабинет не залетают. Но пусть лежат – мэр за плюшевым диваном, Пирс под массивным столом, Рут – на полу за портьерой. Пряча револьвер в кобуру, слушая, как на улице гремят выстрелы и стрекочут пули, пытаясь улечься поудобнее, Рут Шиммер узнаёт, почему Вильям Джефферсон стрелял в нее.

Ну да, конечно. Ничего удивительного.

Все складывается воедино.

Седло вместо головы. Губная гармошка. Лодочник на реках Огайо. Опасный взгляд угольщика. Пастор, труп Красавчика Дэйва. Безумный коктейль обретает вкус и крепость.

Где ты, мазурка?

Губная гармошка. «Танец веселого лодочника».

Хлыстик немилосердно фальшивит. Рут уже поняла, что это бандиты. Сейчас папа продаст им искры, скупленные в поездке, и бандиты отпустят пленников домой.

Четырнадцать лет назад.

Прошлая ночь.

Что сказал Пастор преподобному Элайдже над телом Красавчика? Что он сказал, когда Рут тряслась, как влихорадке, слушая его слова?

«Вы идиот, брат мой. Человек, у которого вместо головы седло. Теперь он точно ничего не скажет. Он будет упираться до последнего. Ленивый мул сговорчивей, чем он сейчас…»

– Не волнуйся, приятель. Нам невтерпеж, мы тебя не задержим.

– Ты идиот, Барри, – главарь опустил руку с контрактом. – У тебя вместо головы седло.

– Почему это?

– Теперь он точно ничего не подпишет. Пока она здесь, он будет упираться до последнего. Ленивый мул сговорчивей, чем он сейчас.

Там, у церкви, похожей на призрак, в ночной тишине, оглушительной после грома выстрелов, Рут вздрогнула от этих слов. Она уже слышала их – в юности, сломанной пополам тремя предприимчивыми мужчинами: главарем, хлыстиком, дробовиком. Если бы не папа, не отчаянный Роберт Шиммер, чьего огня хватило на двоих и не осталось на третьего, самого быстрого и сообразительного из банды…

Хлыстик мертв. Дробовик мертв.