Ширин Шафиева - Не спи под инжировым деревом

– Тебе понравилось моё исполнение?

– По-моему, получилось немного истерично, но в целом да, – снисходительно ответил я, чтобы позлить его.

– Истерично? – переспросил Ниязи, так изогнув брови, что мне показалось, они сейчас сбегут с его лица. Это было смешно, и я по-детски нетактично рассмеялся. В принципе меня больше не заботило, какие отношения сложатся у нас с Ниязи, потому что сегодня мне сообщили, что работа в Англии – моя, (поспешность, с которой они приняли это решение, поразила меня) и я, хотя ещё никому не сообщил об этом, мысленно уже сидел на чемоданах и прощался со всем, что было дорого для меня и недорого тоже.

– Это называется furioso, а не истерично, неуч ты этакий! – возмущённо проорал Ниязи, заглушая музыку.

– Как скажешь, – усмехнулся я, допил остатки кофе и соскользнул со стула. Попробовал ноги, они вроде бы слушались меня, и я рискнул подойти к сцене, к самым ступенькам. Когда Сайка отошла немного назад, уступая место Тарлану с гитарным соло, мне удалось наконец обратить на себя её внимание. Она едва не выронила микрофон и быстро отвернулась, устремив взгляд своих прозрачных глаз поверх толпы. Я задумчиво смотрел на её длинные ноги, начинающиеся высокими каблуками и исчезающие во тьме под короткой юбкой. Смогу ли я расстаться с этими ногами? И с этой грудью. Пусть Сайка и не была блистательной собеседницей, и артхаусные фильмы с ней нельзя было посмотреть – они её по большей части пугали, – но я любил её. Мысль о том, что мы можем пожениться и остаток жизни я проведу только с ней, пугала меня сильнее, чем реклама салонного макияжа невест, которую я однажды увидел, листая Сайкину ленту новостей в Facebook (а это было зрелище не для слабонервных!), но и мысль о расставании с нею казалась невыносимой.

И всё же… о ком я думал, когда писал песни для этого альбома? Нет, не о ней. Не Сайкины прекрасные глаза и формы тела я воспевал. И не её восхищение хотел вызвать. Те времена, когда она была моей музой, прошли. Сейчас меня вдохновляли только мысли о моём будущем, которое почему-то представлялось мне материальным и одушевлённым, таким огромным добродушным животным вроде слона, на спину которого можно взобраться и отправиться в путь. Хватало ли на этой спине места для двоих? Я вообразил, что мы с Сайкой едем верхом на слоне, покачиваясь, и она поминутно соскальзывает с него, падает, плачет, я помогаю ей снова на него взгромоздиться, а она ноет, что хочет есть, хочет пить, устала, слишком жарко, села батарея на телефоне, ой, а давай сделаем селфи на слоне…

А она всё пела, продираясь сквозь чащу нагромождённых мною в порыве вдохновения фраз, и вдруг перепутала слово в песне. Всего одно слово, никто и заметить не смог бы, но в этот миг она стала мне отвратительна. Внезапно и бесповоротно. Чёткость этой смены чувств столь поразила меня, что я попытался вспомнить лучшее, что было между нами, но эти воспоминания не вызвали ничего, кроме досады. Я порадовался, что бурно выразил своё неудовольствие после прочтения её переписки с Ниязи, потому что теперь мне, наверное, не придётся объяснять ей, почему я хочу расстаться.

Что-то мягкое толкнуло меня в зад, я обернулся и увидел Ксению, самозабвенно танцевавшую под мою музыку. Она немного виновато улыбнулась мне и отвернулась, не узнав. Это не слишком сильно удивило меня, но подтвердило все худшие опасения.

Близилась полночь. Скоро тыква должна была превратиться в принца. Ладони у тыквы, то есть у меня, стали мокрыми и противно холодными. Я чувствовал себя как солдат-новобранец перед первым боем. Напомнив себе, что скорее всего скоро уеду из страны, я стоял перед сценой, опустив воображаемое забрало, готовый рвануть вверх по ступеням и сорвать покровы со своего грандиозного обмана.

Последнюю песню я слышал, словно через две прижатые к ушам подушки или как будто был под водой. Кровь трусливо покинула конечности, прижавшись к сердцу, как испуганный ребёнок к матери. Когда отгремел последний аккорд, а толпа завизжала, я на автомате побрёл вверх, но меня опередила тёмная тень, взлетевшая на сцену и завладевшая микрофоном.

– Мы насладились сейчас последним альбомом группы Death and Resurrection, чей лидер… – полетел над толпой гипнотический голос Ниязи, но я, войдя в боевой раж, ворвался на сцену вслед за ним, вырвал микрофон из его пальцев и громко закончил фразу:

– Чей лидер на самом деле жив и стоит сейчас перед вами!

Но никто меня не услышал. Концерт закончился, и люди занялись своими делами. Те, кто обратил внимание на Ниязи, когда он вышел и заговорил, рассеялись, подобно туману под солнцем. Я предпринял ещё одну отчаянную попытку:

– Эй! – и махал рукой. – Я жив! Я не покончил с собой! Это была мистификация!

Спины, спины, волосатые затылки, и никто не смотрел в мою сторону, будто меня не существовало. Возможно, они просто не поняли слова «мистификация».

– Закончил? – насмешливо спросил Ниязи, забирая у меня микрофон. – Ну хватит. Ты же видишь, это бесполезно.

Не сказав ни слова, я влепил ему пощёчину. Вообще-то мне хотелось от души вмочить ему кулаком, но я побоялся, что он сдохнет. Ниязи ошарашенно смотрел пару секунд, а потом вдруг подскочил ко мне вплотную, вцепился в ворот моей рубашки и заголосил, запрокинув голову:

– Ударь вторую щёку, ударь! – Я пытался отцепить его от себя, а он продолжал: – Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня? – Но при этом он ещё и пинался ногами. Наконец мне удалось оторвать его и отбросить куда-то вниз, под сцену, прямо к ногам пищащей Сайки, где он сразу же вскочил, как мячик, явно исполненный решимости продолжить этот нелепый поединок, но Сайка удержала его за обе руки, а я повернулся к нему спиной и, ни с кем не поговорив, отправился домой.

На следующий день участники группы Death and Resurrection запостили фотографии из поезда, в котором они ехали на Тбилисский рок-фестиваль без меня.

Конец сентября был дождливым. Такая погода всегда звала меня в путь. По утрам я бегал по городу, подготавливая документы к отъезду, а вечерами сидел в Facebook и смотрел, как моя группа завоёвывает Тбилиси, налаживает связи с музыкантами других стран, а Ниязи, судя по всему, налаживает связь с Сайкой, пусть катятся они оба к чёртовой матери. Кстати, о матерях. Моя, судя по всему, до сих пор не верила, что я кому-то мог понадобиться в Туманном Альбионе, и считала, что я впустую трачу время и деньги. Зарифа тоже не особенно интересовалась моими делами, но я мог её понять. Теперь она вскакивала до рассвета, обливалась холодной водой – иногда я просыпался от её визга – и бежала на свидание к своему Бахраму, а свидания их проходили преимущественно на бульваре. Там они гуляли до полудня, потом Зарифа писала картины. Вместе с какой-то другой девушкой, тоже решившей посвятить себя живописи, они сняли мастерскую в Доме художников, и теперь моя сестра вращалась в богемной среде. Влияние этой среды и Бахрама сказалось на её облике – она начала одеваться в яркие, чистые цвета, носила многослойные юбки, вешала на себя крупные украшения в этническом стиле, всегда распускала волосы и чаще смеялась. Ещё она здорово помолодела. Мне было радостно видеть её такой. Мама дулась, потому что содержание семьи опять оказалось полностью на ней. Последние мои сбережения я припрятал на первое время жизни в чужой стране.