Дин Кунц - Фантомы

Осматривая улицу, переводя взгляд от ее начала к концу и обратно, Брайс возразил:

– А что, если мы сядем в машину, поедем, окажемся как бы в движущейся ловушке и вот тут-то и появится оно?

– Возьмем с собой пару разбрызгивателей.

– Мы можем даже не успеть ими воспользоваться. Оно может выскочить из какого-нибудь люка на дороге, перевернуть снизу машину и убить нас, даже не прикоснувшись и не дав нам возможности воспользоваться разбрызгивателями.

Они постояли, прислушиваясь к окружавшему их городу. Ни звука. Только легкое дуновение ветерка.

– Оно мертво, – проговорила наконец Лиза.

– Откуда нам это знать, – возразил Брайс.

– Но неужели же вы сами не чувствуете?! – стояла на своем Лиза. – Это же ясно! Его больше нет! Оно мертво. Это же просто разлито в воздухе, как вы не чувствуете!

Брайс вдруг ощутил, что девочка и в самом деле права. Присутствие перевоплощающейся протоплазмы давало себя знать не только физически, но и духовно: он же сам ощущал тогда висевшее в воздухе зло, почти осязаемую враждебность. По-видимому, вековечный враг создавал вокруг себя какое-то поле – вибрации? или какие-нибудь психические волны? – невидимое и неслышное, но воспринимаемое на уровне инстинктов. Оно как будто оставляло в душе грязное пятно. Теперь такого поля не было. В воздухе не висела угроза.

Брайс глубоко вздохнул. Воздух был чистый, свежий, приятный.

– Если не хотите прямо сейчас забираться в машину, не волнуйтесь, – проговорил Тал. – Можем подождать. Со мной все в порядке. И ничего не случится.

– Я передумал, – сказал Брайс. – Можем ехать. Никто нам не помешает. Лиза права. Оно мертво.

Когда они уже уселись в одну из полицейских машин и Брайс включил мотор, Дженни вдруг сказала:

– Помните, что говорил Флайт об интеллекте этого создания? Когда он разговаривал с ним в тот раз через компьютер, Флайт сказал ему, что разум и самосознание оно обрело только после того, как стало питаться разумными существами.

– Я помню, – ответил Тал, сидевший вместе с Лизой на заднем сиденье. – Ему еще тогда эти слова очень не понравились.

– Ну и что? – спросил Брайс. – Что вы хотите сказать, доктор?

– Ну, если оно обрело разум и знания, поглотив разум и знания людей, которых съело… не следует ли отсюда, что жестокость, злобу и коварство оно тоже получило от нас, от людей? – Дженни видела, что ее вопрос пришелся Брайсу сильно не по душе, но все-таки продолжала гнуть свое. – Когда начинаешь об этом задумываться всерьез, то приходит мысль, что, быть может, единственные настоящие дьяволы – это сами люди. Не все, не род людской в целом, а только те из нас, кто как-то изломан внутренне, кто не способен испытывать сочувствие, сострадание. Если этот оборотень был и вправду тем Сатаной, о котором говорится в легендах, то возможно, что зло, которое есть в людях, вовсе не отражение дьявола в них. Возможно, наоборот, что сам дьявол всего лишь отражает, воплощает в себе ту дикость и жестокость, что присущи роду человеческому. Быть может… мы сами породили дьявола в своем воображении.

Брайс помолчал, задумавшись. Потом произнес:

– Быть может, вы и правы. Наверное даже, правы. Нечего бояться всяких дьяволов, демонов и ночных привидений… В конечном счете все равно нет ничего страшнее тех чудовищ, что живут среди нас. И ад мы себе устраиваем сами.

Они поехали вниз по Скайлайн-роуд, под гору.

Сноуфилд казался безмятежным и прекрасным.

Никто не пытался их останавливать.

В воскресенье вечером, через неделю после того, как Дженни и Лиза обнаружили погруженный в кладбищенскую тишину Сноуфилд, и пять дней спустя после смерти перевоплощающейся протоплазмы, обе они пришли в больницу Санта-Миры навестить Тала Уитмена. Попавшие в его организм ядовитые выделения чудовища все-таки оказали свое воздействие, а кроме того, он подхватил какую-то инфекцию, но даже в самые тяжелые дни жизнь его не была в серьезной опасности. Сейчас Тал был уже практически здоров, полон сил, и ему не терпелось выписаться из больницы и отправиться домой.

Когда Лиза и Дженни вошли в его палату, он сидел в кресле возле окна и читал какой-то журнал. Он уже был в форме, а пистолет и кобура лежали на маленьком столике рядом с креслом.

Не успел он встать, как Лиза обняла его, и он тоже обнял ее в ответ.

– Отлично выглядишь, – сказала ему Лиза.

– Ты тоже, – ответил он ей.

– Прямо на миллион долларов.

– А ты на два миллиона.

– От тебя теперь все женщины без ума будут.

– А от тебя мальчишки.

Это был уже устоявшийся ритуал, который они повторяли каждый день, небольшая церемония выражения взаимных симпатий, всегда вызывавшая у Лизы довольную улыбку. Дженни это нравилось: Лиза сейчас улыбалась редко. За всю минувшую неделю она еще ни разу не засмеялась, ни одного-единственного раза.

Тал поднялся, и Дженни тоже обняла его.

– Брайс сейчас у Тимми, – сказала она. – Он подойдет чуть попозже.

– Знаете, – проговорил Тал, – по-моему, сейчас он стал воспринимать его положение намного лучше, чем прежде. На протяжении всего последнего года было видно, как то, что стряслось с Тимми, добивает его, медленно убивает. Кажется, теперь он нашел в себе силы переносить это.

Дженни кивнула, соглашаясь.

– Он вбил себе в голову, что было бы лучше, если бы Тимми умер. Но за то время, что мы пробыли в Сноуфилде, у него в душе что-то изменилось. Мне кажется, он пришел для себя к выводу, что ничего не может быть хуже, чем смерть. Там, где продолжается жизнь, остается и надежда.

– Это верно.

– Если еще через год Тимми все еще будет в коме, Брайс может опять передумать. Но пока он благодарен судьбе просто за то, что получил снова возможность сидеть каждый день возле его постели и держать его за руку. За живую, теплую руку. – Она посмотрела на Тала и строго спросила: – А что это ты в форме?

– Меня выписывают.

– Потрясающе! – обрадовалась Лиза.

Сейчас в одной палате вместе с Тимми лежал восьмидесятидвухлетний старик, подсоединенный к аппарату поддержания жизни, к аппарату искусственного дыхания и к равномерно попискивающему монитору, следящему за работой сердца.

Хотя Тимми был подсоединен только к аппарату жизнеобеспечения, он пребывал в столь же глубоком забытьи, как и его престарелый сосед. Лишь раз или два за час, не чаще, у мальчика начинали вдруг дрожать веки, искривлялись губы или пробегала еле заметная судорога по щеке. Ни одно такое движение, однако, не длилось дольше минуты. И это было все.

Брайс сидел возле кровати, просунув руку через ее боковую решетку и мягко сжимая руку сына. После всего пережитого в Сноуфилде такой, пусть и минимальный контакт с мальчиком стал все-таки приносить ему удовлетворение. И с каждым днем, уходя из этой палаты, Брайс чувствовал себя все бодрее и оптимистичнее.