Татьяна Корсакова - Гремучий ручей [СИ litres]

…В Настиной голове призывно и настойчиво звучал голос. Тот самый, который разбудил Таню среди ночи. Только тогда она не поняла, не разобралась, что это голос, а сейчас знала наверняка. Настиных рук касались по-стариковски узловатые пальцы, а острые ногти рисовали на коже диковинные узоры. Таня чувствовала эти прикосновения собственной кожей, чувствовала страх пополам с жадным нетерпением, видела… видела старуху. Ту самую, что еще вчера пыталась копаться в ее голове. Вчера утром она копалась в Таниной голове, а нынешней ночью впивалась нечеловечески острыми зубами в ее запястье… Нет, не в ее – в Настино. И эта дрожь, и жажда, и могильный холод – все это не ее чувства, а Настины. Это из Настиных вен медленно, смакуя каждую каплю, старая ведьма высасывала кровь и жизнь, а потом… А потом острый ноготь вспорол обтянутое пергаментно-тонкой кожей, усыпанное старческими пигментными пятнами запястье, выпуская на волю черную кровь. А потом черная кровь смешалась с красной, из всех чувств остался только голод. Лютый и неутолимый, заставляющий прислушиваться к биению пульса, заставляющий жадно принюхиваться и искать, искать…

Таня отшатнулась, обеими руками закрываясь и от голоса, и от голода, инстинктивно пытаясь забыть то, что увидела. А Настя смотрела на нее равнодушными пустыми глазами. Или не Настя смотрела, а та, другая, которая не человек, совсем-совсем не человек!

– Что с тобой?

Нырнув в этот темный, пахнущий кровью и страхом омут, Татьяна потеряла связь с настоящим. Потеряла связь, потеряла контроль, не заметила, как в кухню вернулся Всеволод. А он вернулся, подошел к столу и смотрит. Смотрит то на нее, то на Настю, но спрашивает ее, Таню.

– Что случилось? – И голос его звучит так, словно он знает, что именно могло случиться. Только ведь он не знает, не понимает! А если бы даже попытался понять, то все равно не понял бы. Но отчего тогда кажется, что и знает, и понимает? Не оттого ли, что смотрит он не на Настю, а на ее запястье, на след от укуса, выглядывающий из-под края рукава.

– Ничего. – Они ответили одновременно: и она, и Настя. Таня даже попыталась улыбнуться, а Настя одернула рукав.

– Ничего? – Он тоже улыбнулся мрачной, кривоватой усмешкой. – Я так и подумал.

Он хотел еще что-то сказать, но в кухню вошла бабушка, окинула всех быстрым и внимательным взглядом, а потом велела:

– Все, приступаем к работе! Нам предстоит очень много дел. Ребята поступают в распоряжение Ефима Петровича. В отсутствие… – она осеклась, – в отсутствие Григория он будет главным. Девочки, за мной!

Бабушка вышла из кухни прежде, чем кто-нибудь из них успел возразить или хотя бы задать вопрос. А потом ни на вопросы, ни на возражения не осталось времени. Работы и в самом деле было очень много. Распоряжения поступали одно за другим, каждая минута была расписана, каждое действие контролировалось не только бабушкой, но и фашистской ведьмой. Тане казалось, что старуха вездесущая, что по дому она передвигается быстро и бесшумно, как тень, и от ее пристального взгляда не укрыть ничего, даже мыслей. Впрочем, свои мысли Таня научилась прятать еще прошлым утром. Сейчас главное – совладать с лицом, ни единым движением мышц не выдать свой страх и свое отвращение. Поговорить бы с бабушкой, но у бабушки этим заполошным днем была тысяча дел и ни единой секунды свободного времени, а старая ведьма не спускала ни с кого глаз. Она исчезала, но появлялась всегда неожиданно, всегда с неизменно вежливой улыбкой и внимательным прищуром.

И оставила их в покое лишь вечером. Таня очень надеялась, что оставила, отвлеклась на что-то более важное, чем деревенские девчонки.

Явился первый гость. Нет, еще не бургомистр со свитой, но кто-то тоже достаточно влиятельный, кто-то, встречать которого вышла не только старуха, но и сам фон Клейст. А их всех отослали. В доме остались только бабушка и наряженная в униформу горничной Настя.

Снаружи было темно и тихо, со стороны парка снова наползал туман. Таня помнила рассказы бабушки о том, что в Гремучей лощине какой-то особенный климат, что туманы здесь – обычное дело, и времена года тут сменяют друг друга не так, как во внешнем мире: медленнее, неспешнее. Помнила она и другие рассказы, страшные и увлекательные, которые рассказывали у вечернего костра старшие ребята и за которые почему-то сильно ругали взрослые. Сейчас ей казалось, что не зря ругали. Сейчас она была уверена, что реальность куда страшнее. И собственную беспомощность она чувствовала, как никогда сильно. Бабушка в доме с немцами, дядя Гриша пропал, а бедного Митяя они даже не начинали искать. И вообще, здесь, в Гремучем ручье, творится что-то жуткое. Жуткое даже по меркам войны…

Таня вглядывалась в сгущающийся туман, думала о том, что случилось с Настей, где Митяй и как ей следует поступить, поэтому не сразу услышала этот звук…

…Она сидела за столом и таращилась на него. А до этого она таращилась на Настю. Нет, не так! Она что-то видела в сонных Настиных глазах. Видела что-то такое, что заставило ее сначала смертельно побледнеть, а потом отшатнуться. В его глаза она тоже пыталась заглянуть. Точно так же, как до этого ее бабка. Всеволод чувствовал этот невидимый напор, чувствовал и пытался защититься. Как умел, так и пытался. Получилось ли, он не знал, но подозревал, что получилось. А еще подозревал, что они – и бабка, и внучка! – не те, кем хотят казаться. Они даже не те, кем кажутся. Они нечто большее.

А потом он увидел след от укуса на Настином запястье, точно такой же след, какой был на руках у тех мертвых девчонок из водонапорной башни. А потом ему вдруг показалось что эта… Татьяна знает больше, чем он. Возможно, не так много, как ее бабка, но все же.

А бабка вчера ночью велела Григорию рассказать правду. «Расскажи ему все!» – сказала она и сделала что-то странное. Или не сделала, но оба они вдруг послушались, подчинились ее воле, ушли, оставляя ее одну в разрушенной оранжерее.

И Григорий рассказал. Про то, что сидел в тюрьме, про то, что зверь из Гремучей лощины убил его жену, а фон Клейст похитил и где-то прячет его сына. Вроде бы и не соврал, да только Всеволод был уверен, что дядя Гриша все равно всей правды не сказал. Той правды, про которую говорила эта… Татьянина бабка.

Тогда Всеволод не стал допытываться, тогда ему хватило того, что ему доверились. Он был рад, что может Григорию помочь. Вот только не получилось помочь. Разрушенную часовню они обшарили с максимально возможной тщательностью, но так и не нашли потайного хода. Да и о какой тщательности могла идти речь, когда действовать приходилось в темноте, с оглядкой на немецкий патруль.

– Бесполезно! – с досадой сказал тогда Григорий.