Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

– Я думал об этом ночью накануне прибытия… но не смог. Почувствовал твой зов и не смог.

– О чем ты?

Но вместо ответа он смежил веки. Казалось, его дыхание трепещет в воздухе у самых губ. Мудрее Самих Небес вскрикнула, прильнула губами к губам возлюбленного, точно этим могла бы удержать его дух в теле… но поздно. Подношение От Ангелов (а ныне – Бессмертный Змей) навсегда воротился в царство собственных сказок.

Три дня и три ночи Мудрее Самих Небес не отходила от его тела, а когда ее, наконец, увели, вернулась в ту самую комнатку, где жила до встречи с любимым сказителем.

Люди по всей стране мазали лица, а то и все тело, пеплом. Многие отказались от еды, оставили все дела и лишь повторяли вслух сказки из утвержденных властями собраний. Однако паники не случилось.

– Такова воля Божия, – уверяли люди друг друга, ожидая, когда же министры и мудрецы изберут им нового Бессмертного Змея.

Вот только… кого выбирать?

Мудрее Самих Небес родила на свет трех сыновей. Старший сказал:

– Я рожден первым – стало быть, мне и править страной.

– Брат мой печется лишь о себе, – заявил средний, – я же всю свою жизнь посвятил народу. Власть должна стать моей.

– Я был любимцем отца, – напомнил младший. – Вся власть по праву принадлежит мне.

Каждый воззвал к матери, но Мудрее Самих Небес наотрез отказалась разговаривать и с сыновьями, и с министрами, молившими ее сделать выбор. Каждый из братьев обзавелся союзниками, принялся распускать слухи и раздавать обещания. Партии их затеяли свару, вначале распуская одна о другой грязные сплетни, от сплетен перейдя к покушениям, а после и к вооруженным стычкам.

Батальоны Небесного Воинства поспешили домой – якобы с тем, чтоб положить конец междоусобицам, однако их командиры еще до прибытия решили, чью примут сторону. В империи вспыхнула гражданская война. Тут Мудрее Самих Небес поняла: надо что-то делать. Призвала она к себе сыновей, но те отказались сойтись в одной комнате из страха перед покушениями на убийство. Пришлось матери встретиться с каждым отдельно и просить каждого, вспомнив о простых людях, прекратить драку. И каждый ответил, что дело зашло слишком уж далеко, что – да, начинал он борьбу ради собственной славы, но теперь продолжает ее только для блага империи.

Уладить спор миром так и не удалось. На второй год войны, когда русла рек запрудили тела убитых, когда целые города выгорели дотла, когда кроны деревьев согнулись под тяжестью трупов младенцев, страну постигло еще более страшное бедствие. Со всех сторон – с моря, с гор, из пустынь – через границы Отражения Божия (некогда – В Небе Начертанной) хлынули несметные полчища Великого Союза, союза всех государств, завоеванных или же поглощенных Отражением Божиим, ведомые юным Императором Грязи И Блеска. Сам он, сияя взором, возвышаясь над всеми вокруг на ходулях, стоял на носу боевой ладьи, оснащенной черными парусами, а рядом горбился седоволосый, иссохший телом старик (впрочем, человек этот с равным успехом мог оказаться и стариком, и старухой) в древних, заскорузлых от грязи отрепьях.

Войска Союза сокрушили остатки некогда грозного Небесного Воинства, истребили половину женщин и почти всех мужчин, а малых детей обратили в рабство. Спустя недолгое время все трое братьев были казнены на Площади Небесной Славы. Мать их, переодевшись одной из старух, присматривавших за погребальными кострами, бросилась в пламя, пожиравшее тело младшего сына.

Враги разрушили Девять Кругов Земных И Небесных до основания, не пощадив ни одного дома и ни одной статуи. Деревни и хутора спалили дотла, выжженную землю перепахали и засыпали солью, чтоб больше на ней не выросло ни былинки, и, наконец, Император Грязи И Блеска, встав посреди кровавого пепелища, провозгласил:

– Земля эта проклята Богом навеки!

Таков был конец империи, называвшейся В Небе Начертанной. Когда-то никто на свете не мог сравниться с нею в могуществе. Ныне от нее остались только бесплодные пески да общая ненависть, корни которой всеми давно позабыты… да еще незримые отпечатки следов сказителя, принесшего ей славу и гибель.

Но я-то знаю: один волк там есть. Правда, эта история не о нем.

Эта история обо мне: если бы мать в 1968-м посетила Исландию, я могла бы провести лето в Тоскане. Нашла бы где-нибудь в Сиене юнца с лицом этрусского фавна, читала бы ему Дэвида Лоуренса среди виноградников, дубовых рощ и серебрящихся на солнце олив. Или поехала бы в Бретань, бродить среди Карнакских камней да мрачно-зеленых курганов и высматривать в барах Карнак-Пляжа и Ла Тринитэ-Сюр-Мер широкополую шляпу жнеца. Или даже, приняв приглашение Рохито пару недель погостить в Киото, пила бы сакэ под жареный тофу с девицей, встреченной у подножия Фусими Инари – волосы ее огненно-красны, как киноварь врат святилища, глаза мерцают янтарным огнем, точно лисьи… Могла бы отправиться в Белфаст, в Брно – да куда угодно. Или побыть в одиночестве: почтовые открытки, старые книги, горячий шоколад у Музео дель Прадо и никаких знакомств, а вместо разговоров – дневник. Однако истории матери опережали меня повсюду: частоколы анекдотов из ее жизни, куда более незыблемые, чем столицы государств и даже линии смены дат, опутывали весь глобус, а в Рейкьявике на меня, по крайней мере, не могла бросить тень ни одна из них – ни студенческие волнения в Париже, ни бесконечные свары родни со стороны мужа в Бонне, ни уличная опера в Лондоне, ни миссионеры в Фессалониках, ни загодя обреченный на неудачу переход Коннемарских болот.

– Сплошь черная, – сказала мать, когда я, прервав этот долгий и нудный перечень, спросила ее об Исландии. – Верней, черно-белая. Всюду лава и лед.

Да, исландская лава и льды были так же контрастны, так же застыли во времени, как и все фотоснимки, сделанные ею в тот год. В Исландии, впрочем, она провела всего полчаса, любуясь асфальтом взлетной полосы аэропорта Кеблавик и вереницей «семьсот седьмых» за пеленой снежных хлопьев: трансатлантические рейсы задерживались из-за нелетной погоды, пассажиров их расселили по хостелам с «гестихусами» [123] Гостиница, гостевой дом ( исл .). , или предоставили самим себе, но ее рейс летел в Глазго, а потому в памяти матери запечатлелись только лед и пламень за окном, только земля, окруженная морем, – и не «зовущая синь холмов» [124] Намек на одно из самых известных стихотворений А. Э. Хаусмана. , а фьорды и горящие вересковые пустоши. Она видела «Тоску» Дзефирелли в Ковент-Гардене. В то время, как я шесть часов кряду слушала «Сигур Рос» и Тома Йорка над Северной Атлантикой, погружаясь в смутные грезы о Крайнем Севере, она с рюкзаком за плечами совершала великий поход по Европе; в тот вечер, когда она осваивала фразу «отстаньте, я – девица порядочная» на критском диалекте греческого, я после просьбы сделать последний заказ в одном из клубов на Эйстюрстрайти привела к себе в номер, на Хьяльпрайдишеридн, мужчину, приглянувшегося мне серой встрепанной шевелюрой и слишком юным для проступавших на коже морщин лицом, а еще он, несмотря на пальто, дрожал даже на танцполе, среди толпы незнакомцев, в сокрушительных волнах басов. Оседланный мной, он казался невероятно тощим, растерянным, будто никак не мог вспомнить, с чего начать, что делать с руками, с бедрами, с молчанием, глаза под плавучими льдами бровей страдальчески зажмурены… Прежде, чем он расстегнул джинсы и стащил через голову темно-серый рыбацкий свитер, отчего его волосы, точно сама зима, по-мальчишечьи вздыбились над бугорками плеч, пришлось выключить свет и задернуть шторы. Так, в темноте, я нащупала на его теле множество шрамов, а после, когда он ушел в ванную, услышала, как его тошнит. Вернувшись в постель, он принес с собой серный запах горячих источников, но по его плечам струился холодный пот, губы на вкус отдавали ржавчиной и капелькой крови из прикушенного языка, и второй наш заход оказался каким-то мучением – сплошные вериги, да гвозди, aftur með gaddavír sem rífur upp gamalt gróið sár, er orðinn ryðguð sál [125] «…Да колючая проволока, вновь и вновь раздирающая старые раны в заржавевшей душе» ( исл .), цитата из песни «Ný Batterí» («Новая батарейка») группы «Сигур Рос». … Я думала, его вновь начинает рвать, но на сей раз это был смех.