Нил Гейман - Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад [сборник litres]

– Тебе бы отца моего попробовать…

Глаза его были светлее бренди, желтыми, будто изюмины. Мать привезла домой целый молескин имен из церквей и трамваев, из музеев и пабов, а мне, заснувшей под одним одеялом с безымянным случайным знакомцем, прильнувшей к нему совсем не так, как надо бы, привиделся первый кошмар с тех пор, как я покинула Балтимор: вулканический пепел, дым, затянувший небо, бурлящий ток раскаленной лавы; ясные, будто небо, ледяные поля в пелене студеного пара и солнце, неустанно кружащее над горизонтом. Когда он вернулся в спальню, от босых ступней его тянулись по полу черные тени четырех лап, по ребрам, кронштейнам и трубам радиатора отопления скользнула черная тень волчьей морды, отброшенная его головой. Номер был залит солнечным светом, хотя на дворе едва-едва наступало утро. Проснувшаяся среди безбожно яркой белизны стен, замерзшая так, что решила, будто осталась одна, я до глубины души удивилась лихорадочному жару его жесткой, костлявой спины. Уснув рядом со мною, он часто, тихонько поскуливая, задышал над ухом, совсем как ребенок, которому снятся дурные сны. Отросшая к утру щетина на его подбородке поблескивала серебром с вкраплениями черного, как и волосы, а вот рубцы старых шрамов, покрывавших руки по всей длине, тянувшихся к самому горлу, оказались неожиданно светлыми. Мой «привет из Рейкьявика», сувенир в память о совершенном «рунтюре» [126] То есть о загуле, походе по кабакам ( исл .). … Оставив его спать в лучах неумолимого солнца, я с камерой в руке отправилась на свидание с Хадльгримскиркьей и китовьими брюхами облаков. Что б мы ни пили, шагая по Лёйгавегюру, вслед за неоновым хороводом белых ночей, под бледной дневною луной, к утру его тень укладывалась на смятые простыни, свернувшись клубком и прикрыв хвостом нос. Когда это меня останавливало незнание имени? В ту ночь я звала его только оборотнем.

Я знаю его историю, а порой едва ли не пишу ее. Девчонка из последнего домашнего пансиона «ночлег плюс завтрак» в Хёбне назвала одну из своих овчарок Дизраэли, только не в честь Бенджамина, графа Биконсфилда, а в честь персонажа из манги Каори Юки. Узнав об этом, я от души хохочу, а Вали, под грубым натиском ветра, рвущего тучи о вершины гор, растрепавшего волосы всем, кроме Аусты, ничуть не похожий на «бисёнэна» [127] В жаргоне поклонников манги и аниме – стереотипный персонаж, миловидный женоподобный юноша. , устало взирает на нас. Руки его в карманах, так что обгрызенные ногти никому из нас не видны; заслышав лай или рык, он всякий раз слегка вскидывает голову, будто вдруг вспомнил нечто забытое. В Сёйдауркроукюре мы, сидя на камне поребрика, пьем из горла купленный в ближайшем магазинчике бреннивин [128] Самый популярный в Исландии крепкий напиток, разновидность шнапса. , угощая им архивариуса, говорящего по-английски так же небезупречно, но бойко, как и по-португальски, и по-исландски, и на малаялам [129] Язык населения юго-западных регионов Индии, один из 23 индийских государственных языков. , любуемся восходящим солнцем, сошедшимся в ясном небе с заходящей луной: Вали, как телескоп, подносит к глазу бутылку с черными кольцами и, сонно бранясь, повторяет имена племянников, дышащих пламенем гонителей света. Мои портреты на широченной, аккуратнейшим образом застеленной кровати, снятые им в Киркьюбайярклёйстюре, просто ужасны: бретельки лифчика свисают вниз, пальцы в зубной пасте… За это я плачу ему той же монетой среди асфальтово-черных песков Вика, где он то и дело вздрагивает от грохота волн, разбивающихся о базальтовые столбы. Нетвердость рук плюс несогласованность вспышки с выдержкой, и лучшие кадры – осколки да брызги света, блики да хроматические аберрации, да его расплывчатый профиль на фоне бескрайнего синего неба. А вот мы в Брейдальсвике, и в эту ночь он впервые выходит наружу один. Вернувшись в «Правду», он посмотрел на меня (муть в расширенных зрачках я отнесла на счет выпивки) и зло, упрямо сказал:

– На моих руках кровь брата. Ты не знаешь. Я видел, как они обошлись с отцом.

Казалось, это – скорее, исповедь средневекового грешника, чем хвастовство бывшего уголовника, но я решила, что он в любом случае врет.

Ну вот, втягивает голову в плечи, подается прочь от меня в свете ночника; в пушистой изморози волос застрял мокрый лист падуба, на впалых, истерзанных зимою щеках алые брызги, полы пальто темны, как тень, поскуливающая, вьющаяся под ногами, а наконец-то обняв его, дрожащего, сплошь локти да ребра, и горячего, точно ястреб, я слышу, как сердце его отстукивает черные мили Сурсхедлира. Эйильсстадир, Сейдисфьордюр, паромы, дубовые клепки девятнадцатого века и зелень волн, одна за другой катящих к зеленому берегу… Мы огибаем остров, очерченный меловым контуром ледников, словно тело на месте преступления, и это отнюдь не последняя ночь, когда он возвращается домой с окровавленными зубами. «Гроза овец», – думаю я. Нет, не туристов, любителей долгих и скучных, а то и изнурительных прогулок под бледным небом, что вот-вот захлебнется солнцем. Ведь под березами Скафтафедля не находили девиц в черных макинтошах и с вырванным горлом? Ведь из белых вод Барнафосса не всплывают вспухшие, будто призраки, юноши с гримасами изумления, навеки застывшими на обветренных лицах? Очередная кровавая каша, которую он изрыгает в раковину, или в слив душевой, в канаву или на пол какого-нибудь коровника, открыта взору небес, не говоря уж о единственном оке Всеотца.

– Я не твой брат, – шепчу я его сонным губам.

В аэропорту он целует меня на прощание почти с тем же робким, покорным любопытством, будто вовсе и не кусал меня, будто я вовсе не трахалась с ним до полного изнурения. Вот о чем самое время думать в половине четвертого утра, когда свет фонарей сочится в спальню сквозь стылые струи дождя на оконном стекле – еще немного, и зыбкие тени сложатся в изображение, в этакий неяркий, мрачноватый ферротип [130] Один из ранних фотографических процессов, где в качестве фотоматериала применялись металлические пластинки, покрытые темным лаком и светочувствительным коллодием. . Возможно, все кончится тем, что он убьет меня. Недолгой фатальной прелюдией к «Гибели богов». А может, я с матерью его познакомлю. В аэропорту Кеннеди, вскинув на плечо снятую с багажной карусели сумку в туристических наклейках, я – слегка похмельная, все еще живущая по Гринвичу, – предъявила таможенникам только бутылку «сварти дёйди» [131] Черная смерть ( исл .) – жаргонное название упомянутого выше бреннивина. из дьюти-фри, два переводных романа да рулон неотснятой пленки. К тому времени, как я вернулась из собора, его и след простыл. Невероятно чистые стены сияли на солнце, на коже моей все явственней проступали синяки, а простыни пахли соитиями и железом, точно цепи, изъязвленные морской солью.